Вампиры Анны Райс

[Дана]

Если ты живёшь в городе, город живёт в тебе. Он неизбежно проникает внутрь – в лёгкие, в поры, под веки, в рот, жалобно глотающий прогорклый воздух. Он поселяется в теле, как равнодушно-прожорливый вирус, погружающий беспомощно потеющую плоть в оранжевый морок болезни.
От города не скрыться. Неуклюжим танком он вползёт в черепную коробку, оставляя на губах, в ушах, на роговицах маслянистый улиточный след. Город обступает, берёт в засаду заскорузлыми окаменелостями зданий, бросается под ноги заплёванным асфальтом, мочится на голову кислотными дождями, хрустит порыжевшими до кровавой ржавчины газетами, шуршит полиэтиленовой мокротой, скрипит и бренчит битыми бутылками, пьяно подмигивает фонарями и витринами, испражняется помойками, истошно верещит бродячими кошками, икает голубиным клёкотом, тянет и извивает в никуда покрытые лепрой склизкие улицы.
По городу ходят люди – городские люди, прокопчённые смогом, с бурой водой загаженных рек в желудках и венах. Городские люди – асфальтовые, каменные, жестяные, деревянные, газетные, витринные, дворовые, помойные. Люди, ползущие по тротуарам. Люди, муравьино семенящие через дорогу на добродушно-зелёное морганье светофора. Люди, вклеенные в кожаные липкие сидения своих автомобилей, которые уныло жарятся на солнце в адской духовке дорожной пробки.

Остается лишь небо. Оно всё ещё здесь – и всё ещё высоко. Слишком высоко для зловонной экспансии города. Несмотря на безумную пляску антенн, поразившую крыши, на дымную рвоту фабричных труб, на всё, что творится, творилось и будет твориться под ним ежесекундно, небо чисто и недосягаемо. Если вырваться взглядом из цепкой диаграммы покорёженных крыш, можно на мгновение воспарить туда – в кипение горящей синевы, которую хочется лизать, смаковать глазами – словно огромное лазурное мороженое.
Уничтожь этот город, небо. Уничтожь эту клоаку расползающейся грязи, позора и безумия. Уничтожь этот гигантский сумасшедший дом, где каждый привязан к собственному месту разбухшей чёрной пуповиной и покорно, как зомби, припорошенный могильной землёй, плетётся туда, куда тянет его за собой толпа. Толпа, слепая, немая, безличная, всецело подвластная воле мёртвого города.
Уничтожь его небо. Разрушь. Сотри с лица земли.
Но небо не слышит. Оно слишком далеко. Ему всё равно.

В подвале моего многоквартирного дома живут крысы. Из чёрной сажи тьмы, царящей в подбрюшье полудохлого здания, то и дело виднеются их глазки – то смоляные, то багровые, то желтушные. Крысиные глазки, и этим всё сказано. Иногда я встречаю их у помойки, деловитых, как домохозяйки в супермаркете. Мохнатые щетинистые тушки, розовые черви обглоданных хвостов.
Кроме крыс в подвале живёт ещё кое-кто. Не знаю, что это за существо - мужчина или женщина, карлик или ребёнок. Оно грязно так, как не бывают грязны животные. Лицо его похоже на старый башмак, изжёванный всласть бешеной собакой. Глаза – затёртые крышки от пивных бутылок. Иногда они тускло мерцают из зева подвала рядом с крысиными. Интересно, как там оно уживается с крысами. Возможно, они потихоньку едят друг друга.
Это существо кажется мне хуже крыс. Отвратительнее. Тошнотворнее.
Если крысы – мерзкая, но неизбежная часть организма проклятого города, вроде гнусных, но необходимых выделений человеческого тела, то это существо – уродство, ошибка, болезнь. Раковая опухоль.

Я покупаю крысиный яд.
- Крысы?
- Крысы.
Залапанные деньги переходят в очередные лапы. Я выхожу в синюшную патоку летнего полудня.

У подвала я выкладываю мясо – лакомые сочные кусочки.
Я отхожу и жду. Сколько? Не знаю. В городе времени нет. В летнем городе часы мертвы или безумны. Есть только потная горячка дня или серая дымная смурь воспалённо-фонарно-витринного вечера, лениво пожирающего ночь и перетекающего в грязное похмельное мусорное утро.
Я жду.
Кто первым выползет наружу из подвала?
Кто сцапает, схватит, сгребёт когтистой лапой аппетитную приманку, пропитанную ядом?
Кто первый? Крысы или?..


RB