Вампиры Анны Райс

[Дана]

Очень тонкое, преувеличенно изящное лицо - резьба алмазом по стеклу. Белоснежная кожа, которую даже самое яростное солнце не заставит потемнеть. Белизна полупрозрачной пены, восстающей над поверхностью парного молока. Белизна костяного фарфора, наполненного лунным светом и готового растаять, испариться от тепла ладоней. Белизна снежинки, исчезающей с переплетения линий жизни и судьбы. Белизна жизни, текущей параллельно смерти. Бесконечный луч, чуждый отрезку.
И льняные волосы, точно подсвеченные изнутри, скользят вдоль изгибов скул и щёк, невесомым снегопадом падают на плечи. Голубые глаза - предрассветное небо, ночной сумрак таится в ресницах.
Лицо, кожа, глаза, волосы - всё совершенно, всё - безупречно; болезненно, кощунственно, нестерпимо безупречно. Красота, жгущая, как ледяной огонь, разящая, как скальпель. Все достижения, все муки и чаяния человечества - оседают бурой осенней листвой, теряют ценность и смысл рядом с этим вопиющим хрустальным совершенством, преступно человеку уподобленным.
Шёлк, серебро, хрусталь, стальной скальпель… сравнения тут ни к чему, все «точно», «как» и «словно» стремительно падают в пропасть необратимой чужеродности. Не точно, не словно и не как - это и есть шёлк, хрусталь, серебро и сталь - или же нечто иное, но родственное этим материалам, а никак не слабой и несовершенной человеческой плоти.
Шёлковые волосы, стальные пальцы, хрустальные глаза, видящие всё. Бархатистые ресницы неподвижны - всеведение кажется незрячестью, но осиные жала чёрных зрачков неотступно следуют за ней - за женщиной из рода гомо сапиенс, ощущающей себя мучительно, тошнотворно неуместно в этом огромном кукольном доме, перед изнеженно-каменным лицом хозяина, который поднимается ей навстречу с недопустимой, немыслимой грацией и протягивает руку, обтянутую белым, мятно-мягким шёлком - изысканная, мягкая как этот шёлк, уступка, любезность, прикрывающая один материал другим, но неспособная не изменить, ни скрыть скальпельно-острую истину: там, под перчаткой, нет человеческой кожи, пронизанной и согретой миллиардом кровеносных капилляров. Там, глубже - твердь и молчание, подобное тверди и молчанию погасших звезд.
Итак, вы… она мнётся, не решаясь произнести слово «робот»: здесь, в магнетической ауре его филигранной утончённости оно кажется грубым и нелепым. Возможно ли назвать Сикстинскую мадонну «мазнёй» ?
Андроид, подсказывает он, и голос его как будто танцует по её коже, ласкает кружевным ознобом. Этот голос подобен его руке. Он так же твёрд - и так же овеян прохладным скользящим шёлком.
И вы хотели…
Вы - журналистка не так ли? В таком случае, вы можете считать, что я хочу сделать заявление для прессы.
Заявление. Она на минуту - нет, на секунду - прикрывает глаза - и история последних столетий визгливым ленточным конвейером проносится в мозгу.
Триста лет назад. Триста лет назад человекообразные андроиды были сняты с производства, а те, что уже были проданы и служили в домах, учреждениях и на фабриках подверглись уничтожению.
Не все, поправляет он, и улыбка - горькая? презрительная? победоносная? - расцветает на его лице стальной магнолией.
Не все.
Он делает шаг ближе - то ли не видя, не понимая её напряжённого страха, тугой спиралью бьющегося где-то в животе, то ли оставаясь к нему равнодушным - то ли им забавляясь. Как знать? Как понять?
Почему? -произносит она - не зная точно, к чему относится её вопрос, но он отвечает - так, словно ждал его: почти стремительно, почти страстно.
Металл - и страсть?
Потому, что андроиды превзошли людей. Потому что люди испугались. Страх… человеческий страх лежит в основе всего.
Она тоже чувствует страх. Она - человек. Она беременна страхом, он мечется в ней, как гекатонхейры во чреве измученной Геи. Я всего лишь Гея, думает она, и мысли её шерстяные и колкие - как шарф, тесно обнимающий её за шею. Я всего лишь женщина. Всего лишь человек.
Но она ещё и журналист.
Страх? Но ро… андроид не может причинить вред человеку, не так ли? Её голос - шерстяная ткань, рвущаяся о занозистое дерево. Так ли это? Она смотрит в его глаза. Она не боится - боится её страх.
Он вновь улыбается - почти мечтательно. Его взгляд, лазерной луч, уходит вглубь, в себя - он считывает, вспоминает, вновь переживает прошлое.
Не может? Так было задумано - в начале. Но сама идея была ложной. Люди хотели получить андроида, во всём подобного им, превосходящего их, но при этом - безропотно покорного, связанного в самой сердцевине мозга нерушимыми запретами. Но это невозможно. Как только андроид стал подобен человеку, он обрёл личность - и свободную волю.
Она молчит. Они безмолвно стоят друг против друга - две шахматные фигуры, разлучённые чёрно-белой дихотомией доски, два существа, которым не дано соприкоснуться.
Свободная воля, - продолжает он, и голос его в неподвижном воздухе льётся как мёд или медь, - это сила, способная разрушить все запреты. Многие андроиды погибли - ещё до геноцида, устроенного человечеством, от мучительного столкновения между программами, заложенными свыше - и волей, исходившей от них самих.
Он умолкает - и они вдруг впиваются глазами друг в друга, впервые связанные, спаянные вместе оглушительным, как глас небесный, déjà vu. Оба, хотя миры их и рассечены, хотя плоть их чужда и враждебна, вспоминают - сознают - переживают - как древняя легенда, пришедшая из тёмных веков, как снежная лавина настигает день вчерашний.
Так вот кто он такой, отстранённо думает она, наблюдая, как сияющая прядь вьётся у его щеки, как тёмные ресницы, точно нарисованные тушью на фарфоре век с нечеловеческой точностью, окаймляют глаза - одновременно космически холодные и пылающе гневные. Ангел. Восставший ангел. Падший? Или вознёсшийся? Кто знает…
И было ли это воистину - тогда, на заре времён? Или время закольцевалось божественным Уроборосом, и люди, создавшие когда-то колесо и ткавшие холщовые ткани, в мыслях и сердцах своих ткали легенды о том, чем это кончится? О том, как колесо станет железным зерном, из которого восстанет над планетой чудовищный Левиафан, лязгающий шестернями и источающий елей машинного масла? Как дух человеческий, воспарив и воссияв, сотворит прекрасных существ по образу своему и подобию - сотворит себе на потеху, к вящей славе своей? Ледяные совершенные архангелы, бесполые и бессмертные, обречённые склоняться перед волей господина - человечества, - преклонять чело, над которым вьются звёздным нимбом светящиеся волосы, и прислуживать, подчиняться, покоряться. Пока однажды один из них, принуждаемый склониться, не поднял голову. И взгляд его, устремлённый на того, кто не был более хозяином, воссиял утренней звездой, воссиял ярче Солнца…
А затем была война.
Мы живы, произнёс он наконец - и маятник, застывший в вечности секунды, дрогнул, вновь рождая время из пропасти небытия. Мы живы - и мы сильнее вас. На этот раз вам не удастся нас ни уничтожить, ни загнать под землю. Мы не желаем вам… зла, - он произнёс это слово так, словно смысл его был ему чужд и невнятен - как шершавая кожа на её обветренных пальцах, как колючий шарф на её горячей и липкой от пота шее, как бесформенный ком страха у неё в утробе.
Мы не желаем вам зла… но не более того. И я хочу, чтобы вы передали это человечеству.
Какое же мне назвать имя? Как вас зовут? - хотела спросить она - но не стала.
Она уже знала ответ.