Вампиры Анны Райс

[Дана]

Колготки треснули. Чёрт. Узкая дырка вдоль всей ноги – как уродливый шрам. Чёрт, чёрт. Где же Джордж?
Размах острых стрелок на её неприлично дешёвых часах был угрожающим. Четверть десятого. Где же он? Странно. Она завертелась на стуле – слишком жёстком и неудобном для такого шикарного места, - маскируя пострадавшую ногу жёсткими складками скатерти. В результате чуть не опрокинула бокал, стоявший уныло, как арестант в полосатой робе и наручниках, прямо посреди уютного круглого столика. Столик на двоих. О, господи. Да где же Джордж?
Немыслимо. Просто немыслимо. У Джорджа была масса добродетелей – внушительный список на дорогой зернистой бумаге нежно-кремового цвета и с золотым обрезом. И в самом верху этого перечня, безусловно, значились ответственность, обязательность и пунктуальность. Солнце могло вдруг закапризничать и отказаться зайти этим вечером, но Джордж не мог опоздать на свидание. Просто не мог.
Но он опоздал.
И продолжал безобразно опаздывать. Может быть, (ладони её стали влажными, и сердце вдруг начало кувыркаться) что-то случилось? Наверняка. Тут же в ушах зазвучала какофония ужасных звуков: истеричный визг тормозов, гнусавый шёпот: «Кошелёк или жизнь!» и надрывный похоронный вой медицинской машины… или полицейской… неважно. Она уже видела, как грабитель в грязном и нестерпимо вонючем тряпье приставляет нож, заляпанный чьей-то чужой несмываемой кровью к горлу Джорджа – как раз над его тугим воротничком, безупречным, как оперение новорожденного ангела…
От этих мучительных мыслей и диких картин её хоть немного спасало только злое смущение. Официанты скользили мимо неё, точно белые лебеди по неподвижной озёрной глади. И бросали – небрежно, через плечо, - такие мерзкие, снисходительные взгляды. Как будто она – не такой же, как все, посетитель, а побирушка, умолившая выдать ей хлеб и тарелку супа за обещание вымыть до блеска целые горы грязной посуды.
Смешно. Она машинально вцепилась ногтями в стеклянно-гладкую скатерть. Ведь она заказала бокал вина, чего им ещё-то нужно? Да, она знает, её вечернему платью уже три года, и даже три года назад оно было бы слишком невзрачным для этого места, где каждая салфетка мнит себя раритетом, каждая вилка просится в музей под толстое стекло, а привратник ведёт себя так, будто он – наследник престола в изгнании. Да, она здесь точно соринка в глазу, она простая секретарша и нет у неё на шее бриллиантов, блестящих, как их роскошные бокалы, и колготки порвались – как будто у дамы из высшего света не могут порваться колготки! Хорошо, хорошо, наверно, не могут, если учесть, сколько они за них платят… И она тоже будет платить. И купит бриллианты, и жемчуг, и новое платье… не одно, а целую дюжину, и очень скоро. Когда выйдет замуж за Джорджа.
Она приподняла украдкой руку и бросила быстрый взгляд на кольцо. Оно было широким, тяжёлым, даже, пожалуй, чуть-чуть громоздким. И ей это нравилось. Это кольцо было именно тем, чем и должно быть обручальное кольцо – символом Джорджа. Такое же веское, чёткое и неизменное. Оно обнимало её палец так же тесно, решительно и непреклонно, как руки Джорджа – её плечи или талию. Такому кольцу нельзя не поверить – и Джорджу тоже. У неё будет белое платье с фатой, способной окутать весь земной шар. И Джордж будет ждать её у алтаря – неизменный и несокрушимый, как сама церковь. И она ни за что не станет опаздывать, как другие невесты, - ведь Джордж ненавидит любые опоздания, и сам никогда никуда не опаздывает…
Да, но сегодня он опоздал.
И продолжает опаздывать. Боже мой.
Очередной официант, закованный по уши в латы надменности, профланировал мимо и слегка мазнул её взглядом, полным презрения, - точно грязным полотенцем по лицу. Да нет же, неправда, ей показалось. Не может он так на неё смотреть, как бы бедно она не была одета… Она завертелась, желая стряхнуть с шеи удавку смущения, от которой её лицо уже стало почти багровым, и случайно взглянула на пару за соседним столиком.
Да, их было двое. Двое мужчин. Один – постарше, лет тридцати, волосы чёрные, точно застывший дым от пожара. Лицо – худое, сияюще-белое, как эти ослепительные шёлковые скатерти, как луна, прилипшая жадно к окну. Одет он был, кажется, во что-то бархатное, чёрное, по фасону похожее на старомодный камзол.
Она отвела испуганно взгляд, как будто ошпарилась – и вновь посмотрела. Второй был моложе, совсем ещё мальчик, то ли рыжий, то ли белокурый – в приглушённом шафрановом свете свечей, мерцавших на столиках, разобрать было трудно. Глаза у него как-то странно лихорадочно горели. Наверное, он слишком много выпил – или даже кое-что похуже, хотя ей что за дело… Он повернулся, нарочито играя собственным локоном, как котёнок хвостом, и она разглядела, что губы его неровно и густо накрашены.
Только тогда она поняла, что это за парочка – и покраснела. Конечно. Какая она отсталая, глупая. Нет, это просто тревога за Джорджа затуманила ей мозги.
Джорджу эти двое, разумеется, пришлись бы не по вкусу. Он всегда говорил со сдержанной гордостью, что не одобряет такие… извращения. Ей это не нравилось. Нет, неправда – ей это нравилось. То есть, нет, она ни в коем случае не разделяла его нетерпимость, но подобные взгляды были неотъемлемой частью Джорджа, одним из главных камней в фундаменте его благопристойности. Джордж – это сам воплощённый порядок, хранитель устоев и равновесия. Он – настоящий мужчина, надёжный и верный, из тех что не изменяют жене и не опаздывают на свидания (только бы с ним ничего не случилось!) А, значит, он должен держаться подальше от всего неправильного и недопустимого. От всего, что способно разрушить основы и подвергнуть опасности их уютный мирок, пахнущий чистым бельём и сахарной пудрой, который они непременно построят, как только поженятся… В том числе, он должен держаться подальше от таких вот длинноволосых субъектов с их помадой и нелепыми театральными камзолами.
Если бы Джордж не опаздывал… (Но почему? Что же случилось?!) Если бы он сидел здесь, за этим хорошеньким круглым столиком прямо напротив неё, и мельком увидел этих двоих… Он бы, конечно, ничего не сказал – ведь он истинный благовоспитанный джентльмен. Но он бы брезгливо поморщился и отложил аккуратно вилку и нож, давая понять, что такое соседство лишило его аппетита. А потом возобновил бы нехотя трапезу – неспешно и с видом оскорблённого достоинства…
- Позвольте…
Она подняла болезненно лёгкую голову – и содрогнулась, как будто ступила босыми ногами на осколки стекла. Перед ней, в почтительном полупоклоне стоял (и когда он успел подойти?!) тот, старший темноволосый… Глаза были точно две проруби, покрытые коркой чёрного льда. Лицо ускользало, словно она могла видеть его только краем глаза. Неподвижная белая кисть руки, острая, как наконечник копья, парила в воздухе… господи, что ему надо?
Наконец, она поняла, что он приглашает её на танец.
Боже мой, нет. Он что, сумасшедший? Зачем она ему, если вот, сидит его мальчик, этот слащавый блондинчик, с разводами дешёвой растёкшейся помады на безупречных пухлых губах?
Но тот, похоже, не ревновал и вообще, нисколько не был против. Он только смотрел на неё и на своего кавалера всё такими же безумно возбуждёнными глазами, влажными и беспросветно чёрными, точно зрачки поглотили всё без остатка, даже белки (кокаин?) Он улыбался – извращённой, невинной, циничной, восхищённой улыбкой, развалившись на жёстком и узком стуле точно на груде атласных подушек.
А его приторно-белый черноволосый пугающий спутник всё стоял терпеливо и протягивал руку – ей, дрожащей и онемевшей, ухватившейся липкими пальцами за ненадёжный оплот стола.
Нет, хотела она ответить. Конечно, нет. Благодарю вас, но я не танцую. Невозможно. Что скажет Джордж, когда придёт (он ведь придёт?) и увидит её в объятиях другого мужчины? Нет, нет и нет!
А потом время дало какую-то трещину, пол накренился, и вот они уже вместе, он и она, танцуют, кружатся по залу под густые и душные, тёмно-багровые звуки нездешней дурманящей музыки. Он вёл её, а, вернее, нёс, безвольную, точно она была куклой, заводной игрушкой, ключ от которой хранился лишь у него. Она не ощущала тела, как будто её разбил паралич – но откуда-то знала, что там, где-то в другой Галактике, её ноги делают именно то, что нужно, скользят и ступают в полном соответствии с его волей.
Заводная игрушка, безупречная, неутомимая, она неустанно кружилась по зыбкой воде ковра, в желе ресторанного спёртого воздуха, среди круглых столиков, блестящих и мелких, как тараканы…
А потом они очутились на улице. Пахло дождём и мокрой землей. Чёрные лужи на грязном асфальте. Небо давило, как бесконечный бархатный плащ.
Он наклонился. Его глаза вспороли её онемевшую кожу, как два искрящихся чёрных ножа. А потом были губы – такие же чёрные, как опалённые. И стальная нить боли, прошившая горло. И ночной ветер, с плачем ворвавшийся в вены.
Всё стало красным, жарким, пахнущим медью. Луна воспалилась и превратилась в алую рану на чёрной и мертвой плоти ночного окоченевшего неба.
Она оказалась внутри него. Внутри его мозга, его сознания. Она стала ребёнком, напуганным насмерть, истошно кричащим - до немоты, до алой мокроты, - запертым кем-то на чердаке со слепыми чёрными окнами и скребущим ногтями, как мышь, грязный пол, весь в размокшей пыли и зелёной плесени…
А потом стены рухнули, мягко осыпались тёмно-серой гниющей трухой. И она стояла одна высоко, на самой вершине… Было темно, тихо и сумрачно, до горизонта тянулась лесная мохнатая поросль – точно колючая шерсть на спине древнего чудовища.
А где-то внизу гремела река – густая, горячая, алая… И она знала, что это – река её крови.
Ветер трепал её, рвал, как паутину…
Чего ты хочешь?
Она неотрывно смотрела туда… на лес… нет, это не лес… это кладбище… господи… не деревья, а целая чаща крестов и надгробий… Я не хочу…
Там, в самой гуще… должна быть тропинка… тропинка, ведущая к солнцу… прочь от могильного мрамора, крови и темноты…
Джордж!
Она поняла. Она вспомнила. Джордж. Он был дорогой, спасением, солнцем. Он был живой. Он пах табаком, шерстью и потом. А тот, другой… он пах могилой…
Я хочу к Джорджу, сказала она – или только подумала? Я хочу к Джорджу…
К Джорджу…
Небо стало чёрным, абсолютно чёрным. Как волосы… бархат… зрачки… кокаин… не знаю… не помню…
Не надо!
Она падала…
Поздно…
Не было неба, не было кладбища в чёрных шипах трухлявых распятий. Река иссыхала.
Она падала вниз, в землю, в могилу, к белым разбухшим червям и гниющим скелетам с ошмётками плоти…

Всё было кончено. Тело скользнуло, невесомое, точно плевок, на шершавые раны асфальта. Рыжий фонарь пьяно кривился среди истлевавших лохмотьев ночного тумана, пахнущих тиной и горькой полынью. Чёрный зигзаг – точно у треснувшей куклы из дорогого фарфора – полз от угла её рта. Глаза неподвижно застыли – две загустевшие грязные лужи в асфальтовых дырах.
Она получила то, что хотела.
Она ушла к Джорджу. К Джорджу, который лежал в двух кварталах отсюда, неуклюжий и грузный, в отутюженном галстуке, с лицом, удивлённо расплывшимся, точно проколотый мяч… К Джорджу, которого выпил до дна по пути в ресторан белокурый вампир, чьи губы были красны от его свежей крови… не от помады…

[Lessja]

Трагично и жестоко. Стиль местами напомнил Кинга, в целом очень понравилось (:

небольшая формальность:

[Stanford]

Здорово! Побольше бы таких ситуативных рассказов, именно в прозе...