Вампиры Анны Райс

[Дана]

О да, воистину, ты умираешь, сестра моя, смиренная монахиня. Ты возлежишь предо мной - сущий скелет, обтянутый пыльной рогожей - на тощей подстилке из гнилой соломы; и рак, аки зверь кровожадный, рвёт и смакует непорочное тело перезрелой невесты Христовой. Столько лет с поистине греховным упоением предавалась ты умерщвлению плоти – и ныне смиренная плоть, покорная воле высокого духа, отдавшего себя во власть господню, сама умерщвляет себя. В этом есть некая кривая нездоровая ирония – вроде кроткой перекошенной улыбки на лице Иисуса, что взирает на муки твои с распятия над изголовьем.
Ты выглядишь старой, моя сестра, ты безнадёжно стара вдвойне – как монахиня и как больная раком. А ведь ты всего лишь на двенадцать лет – священное число, число апостолов, не так ли, – старше меня, молодого, порочного, бесстыдно цветущего - как орхидея на навозной куче.
Двенадцать лет. Да, тебе было именно столько, ангелоподобное покорное дитя с гладкими русыми косами и неутомимой молитвой на устах. Двенадцать вёсен твои родители были слёзно благодарны господу за столь незаслуженно щедрый дар. А затем небеса разверзлись, и трубный глас возвестил: вы двенадцать лет вкушали блаженство, воспитывая юную святую – а теперь попробуйте вырастить вот это скопище демонов в образе младенца.
Грянул гром, сверкнула кровавая молния, распахнулись адские врата – и в этот мир явился я.

Вот какое моё первое воспоминание, сестра моя: ты сидишь у окна в сияющем белом платье и читаешь псалтырь. Лицо твоё пылает жарким благочестием. А я – мне год или два – то и дело дёргаю тебя за пряди распущенных светлых волос. Дёргаю всё сильнее и сильнее. Если бы ты хоть как-то воспротивилась мне, оттолкнула, ударила, я бы тут же оставил тебя в покое. Но ты продолжала читать, не поднимая потупленных глаз, и никак не давала понять, что тебе неприятно и больно. Осмелюсь предположить, ты тогда представляла себя покорной, но несгибаемой мученицей, стойко претерпевающей боль, подставляющей другую щёку и так далее. Ты вела себя так, словно позволяла сотворить с собой всё, что угодно. А в подобных случаях таких, как я, непреодолимо тянет принять приглашение и претворить в жизнь это всё что угодно – от начала и до конца, ничего не пропуская. Чем я и занимался последующие годы – все двенадцать лет.
А в двадцать четыре ты - уже не златокудрая святая, а заметно увядшая старая дева удалилась в этот монастырь. Не знаю, стремилась ли ты в безопасные объятия Иисуса или спасалась от меня. Так или иначе, виток завершился. Когда тебе было двенадцать, родился я. Когда мне было двенадцать, ты умерла для всего мирского. Великолепная симметрия.
Ты ушла, но я навсегда запомнил твои слова, сказанные мне на прощание.
Ты дурной мальчик. Ты должен стать хорошим и праведным, иначе ни бог, ни дева Мария, ни папа и мама, не станут тебя любить. Запомни это.
О да, я запомнил. Я никогда не забуду.
Постой, у меня кое-что есть для тебя. Я ведь знаю твой тайный грех, твою постыдную тайну. Что ты любишь, сестра? Молчи, я и сам знаю ответ. Больше всего ты всю жизнь любила унылого бога, чьи мучения, размноженные на чудовищном количестве крестов, тянутся так долго, что вместо сострадания вызывают одну зевоту. Ты любила также своих родителей (и они любили тебя), ибо так повелел тебе бог.
Но ещё ты любила нечто такое, о чём в Евангелиях нет ни слова.
Шоколадные конфеты.
О, это был твой позор, сладкая непреходящая мука. Будь ты на месте праматери Евы, змию следовало предложить коробку шоколада вместо яблока. Нет, разумеется, ты бы её не открыла, бесконечно покорная воле господней; но каково бы было искушение, каков соблазн!
И вот, памятуя об этом, я, твой заботливый брат, твой коварный змий-искуситель, привёз тебе эту коробку. Взгляни – шоколад наивысшего сорта. Да, я отлично помню про твои обеты и твою болезнь. Но неужели ты откажешь себе в последнем удовольствии на смертном одре? И неужели отвергнешь родного брата, отклонишь этот дар, этот знак любви и применения?
Вот так. Я знал, что ты её съешь – хотя бы одну, больше не надо. Скажи, каково после стольких лет поста и смирения вновь ощутить аромат шоколада? Так ли сладок ваш сладчайший Иисус? Тает ли так же на языке его скудная плоть во время причастия?
Послушай! Ты, разумеется, знаешь, что все эти годы я жил во грехе, потакая своим извращённым порокам и болезненным прихотям. Ты съела всего лишь одну конфету - а я поглощал их без счёта, не ведая сомнений и стыда. Я купался в греховных шоколадных ваннах, я облеплял шоколадом себя и других, я слизывал его, я объедался им, пока не приходилось очищать своё тело, как это делали изнеженные римские патриции, с тем, чтобы вновь броситься в гущу столь изысканно-сладкого шоколадного разврата.
Но я всегда помнил твои слова, благочестивая сестра моя. Что бы я ни делал, куда бы ни шёл, эти слова непрестанно звучали в моей голове.
Ты должен стать хорошим и праведным. Иначе никто не будет тебя любить. Ты должен. Ты должен.
И однажды я понял – если кто-то денно и нощно твердит о том, что ты должен стать хорошим, есть только два пути.
Либо стать хорошим, либо уничтожить того, кто это говорит.
Угадай, какой путь я выбрал?
Что такое? У тебя опять боли? О, как грустно это слышать, но моей вины в этом нет – яд абсолютно безболезненный. Как, разве я ещё не сказал? Конфеты отравлены. Это было до смешного просто. Идеальное убийство – кто заподозрит любящего брата, что он накормил ядом сестру, которая и так вот-вот преставится от рака? Ты должна быть мне благодарна – я избавил тебя от нескольких дней бессмысленных уродливых мучений. Я преподнёс тебе поистине великолепный дар – быструю и сладкую смерть.
Правда, ты умрёшь без покаяния, и что там ещё у вас полагается. Прошу прощения, святые таинства – не моя стихия. Нет, я не позову священника. Можешь не тратить силы на мольбы. Зато могу дать тебе ещё одну конфету – это подарит тебе наслаждение и ещё приблизит желанный конец.
Как жаль, что ты не хочешь. Впрочем, осталось всё равно недолго. Яд действует быстро. Нет, я же сказал – никакого священника! Не надо сердить меня, сестра моя. Если хочешь, я сам отпущу тебе грехи. Я дарую тебе своё прощение – поверь, оно дорого стоит.
Простить ли тебя? Простить ли за те слова, что ты сказала когда-то?
Ты дурной мальчик. Ты должен стать хорошим и праведным, иначе ни бог, ни дева Мария, ни папа и мама, не станут тебя любить.
О нет, я не прощу тебя. Я не твой бог и не священник. Во мне нет ни кротости, ни милосердия. Я дурной мальчик, сестра моя, и навсегда останусь дурным.
Вот и всё. Прощай, сестра моя. Аминь. И будь ты проклята.


RB

[Mary De Mart]

Дана, я не знаю сколько своих доводов Вы вложили в мысли и фразы героя, поэтому говорить буду с ним:
У каждого свой путь и он имеет полное право пройти его до конца, нравиться он кому-то или нет, это не нам судить, человек сознательно вел свою жизнь так, тогда зачем его обвинять и ненавидеть за это? А другой, нет , он не спаситель, он убийца, обыкновенный коварный убийца.

[Дана]

[Mary De Mart]

Дана,

[Ninian]

Дана,
Вот честно скажу: преклоняюсь перед людьми, способными к написанию прозы. Рассказов, например...

[Дана]