Вампиры Анны Райс

[Дана]

Выпустите меня. Выпустите меня отсюда. Из этих стен, из этой клетки, из этого капкана. Отдайте мне. Отдайте мне мои часы, чтобы отделить безжалостную электрическую ночь от слепого стылого утра; отдайте мне мои маникюрные ножницы (мне что же, отгрызать себе ногти зубами?!); отдайте мне моё лицо, растёкшееся в зеркале бесформенной кляксой нестерпимого вопля. Вопля, от которого в глазах взрываются сосуды, застилая весь проклятый мир багровой пеленой.
Верните мне моё лицо. Верните мне моё сердце, которое в этот бесконечный миг (я лежу на полу, скребя обломками ногтей клейкий линолеум) бьётся о рёбра как мяч-мяч-мяч, готовое пробить лохматую дыру и упрыгать вдаль по коридору, к грязным туалетам, где истошно воняет хлоркой и где даже нельзя запереться.
Верните мне моё лицо. Верните мне моё сердце. Верните мне меня.
Но они меня не понимают – они слышат только бессмысленные крики (крики, обдирающие горло; крики, жестоко корёжащие губы; крики, стекающие на пол пузырящейся слюной). И я также не слышу их фальшивых приторных увещеваний; их слова для меня - воркование объевшихся зобастых голубей за моим зарешёченным окном; капанье воды из проржавевшего крана в щёрбатую пасть раковины; бряцанье погнутой ложки о тарелку с комком грязно-бурой каши.
Я их не слышу и не понимаю. Я взываю не к ним – безликим и безучастным статистам этого уродливого фарса в их нелепых изжелта-белых халатах. В душной щели между рваными иссохшими губами и вязкой пылью, покрывающей линолеум, я взываю к нему – к своему единственному богу. Богу, которого они так отчаянно стараются у меня отнять, как отняли всё остальное. Отнять, изгнать, как средневековые фанатики-экзорцисты, из моего тела, из моих глаз, из моей души…

… Позже, обессилев и скрючившись, как эмбрион, в потной мякоти продавленной кровати, когда живы только глаза, подёрнутые мутной лекарственной плёнкой, я слежу за луной, которая влажно приникает к окну, распятая решёткой.
Я смотрю на луну. Я сглатываю лунный свет – холодный и солёный. Я вспоминаю.

… Лес, бесконечный хаотический лес – прелый, удушливый, пылающий. Звёздный пожар охватил все деревья, все травы, все кустарники, все руки, все глаза и волосы. Моё тело слеплено из темноты безымянным демиургом; мои вены наполнены межзвёздной пустотой; мои волосы – ветер, изгоняющий моря из берегов.
Запах мускуса, запах костра, винограда и распаренной дышащей земли. Шерсть, дико вздыбленная к небу; пот, змеящийся по лбу; перестук копыт по замшелым тысячелетним камням; обнажённая грудь, которую чуть не поджёг чей-то бешеный факел.
Все тела содрогаются в едином жгучем, почти болезненном ритме. Нервы впиваются в тело отравленными жалами. Перед нами – пропасть, из которой все мы вышли, и мы танцуем на её краю, скачем, цепляемся за пряди пожухлой травы, катаемся, яростно сцепившись и вонзив наугад зубы и когти в чью-то чужую закипающую плоть.
Пантеры и ягуары скользят в огнедышащей ночи. Жидкая тьма, опалённая по контуру луной – и ослепительная схватка чёрных пятен со всполохами света – золотого, рыжего, янтарного. Но это свет не солнца, а пожара – дикого вселенского пожара, небесного костра, в который мы, хохоча от экстаза, подливаем масло и вино.
Раскинув руки, я замираю, ощущая себя в самом центре этого мира, этого празднества, этой чудесной и чудовищной игры с огнём. Я чувствую под босыми загрубевшими подошвами землю, где упрямая жизнь оплетает костяные огрызки, оставленные смертью, вяжет их тугими нитями белых корней. Над головой у меня – бездонное небо, в котором кувыркаются и пляшут бесчисленные луны. А вокруг магическим кругом раскинулся лес; лес, полный пытливых опаловых глаз, винных распухших губ и поросших травой и шерстью изменчивых тел; лес талой листвы, на которую небрежно пролил искрящееся семя юный фавн с глазами оленя. Лес теней, скользящих между пальцев и ранящих прямо в распахнутое сердце, которое горько и сладко плачет древесными соками и давлеными ягодами терпкой земляники…
А там, вдалеке, за горизонтом ресниц, на кончике последнего удара споткнувшегося пульса, я наконец-то вижу его. Его, моего единственного бога. Бога, который не требует ни слёз, ни покаяния, ни покорного унылого смирения. Бога, который ничего не берёт, а лишь одаряет, щедро и безоглядно – и дар его бесценен и мучителен, как невыносимое проклятие.
Кудри его сливаются с ночью, осенённые венцом из виноградных лоз; чресла его сокрыты под окровавленными шкурами; он пахнет солёным железом, вином и безумием.
Мой бог, навеки зачарованный собственным ликом, вырезанным из предутреннего света. Бог, разорванный, растерзанный, разбросанный по миру влажными осколками изуродованной плоти. Бог, умерший и возродившийся. Бог, чья тёмная хмельная страсть, чья почерневшая густая кровь, чья смертоносная жизнь засохла огненной облаткой у меня во рту, наполнив мне глаза нездешним огнём, оскалив мои зубы в звериной гримасе и загнавшая меня, как рычащего зверя с перебитым хребтом, в западню, в капкан, в эту комнату с решёткой на окне, где я корчусь на постели, захлёбываясь жаркой прогорклой слюной.
Мой бог. Он поворачивает голову. Издалека, через перекрестие пространства и времени, через реки крови и боли, через поля, засеянные памятью, он смотрит на меня.
Он узнаёт меня. Он улыбается.
У него моё лицо.
Вновь обретя свой давно потерянный, вырванный с корнем из горла голос, я повторяю его имя, собственное имя, позабытое во мраке. Я рыдаю, я смеюсь, я бросаюсь вперёд, к нему, к себе – и разбиваюсь вдребезги о чёрное зеркало – а, быть может, это оно разбивается, разлетается бессчётными осколками, моя плоть растерзана титанами, моё тело развеяно по ветру, но я есть, я здесь, я воскресну, я снова восстану из гниющих болот липкого безумия, я улыбнусь, я открою глаза, я…

Я открываю глаза. На мне полуистлевший саван из ледяного засохшего пота, но тело моё – живое, как никогда. Я медленно поднимаю руку и прикасаюсь пальцами к лицу.
Оно здесь. Моё лицо. Я.
Я знаю себя. Я знаю своё лицо. Я знаю, что безумие ушло из моих глаз, затаившись в самой глубине зрачков, недоступное для непосвященных.
Вот и они, подходят к моей кровати – неуклюжая вереница напыщенных белохалатных фигур.
Я смотрю на них. Я впервые открыто встречаю их взгляды.
Я знаю, кто я.
Я знаю, кто они.
Больше они мне не страшны. И мне ни к чему заклинать их, умолять, призывать: «Выпустите меня!» Они сделают это по собственной воле, тупо и самодовольно упиваясь очередным успехом.
Я улыбаюсь. Я размыкаю губы - и говорю.
Я говорю – и на сей раз они меня слышат.


RB