Вампиры Анны Райс

[Eleni]

Пролог

Февраль 1794 года

Арман, Анри Сансон

Первый снегопад. Такого в Париже не было уже много лет. Конечно, это ненадолго. Пройдет час-два, и люди потопчат эту красоту, внеся вновь сумятицу и неразбериху в жизнь многострадального города. А пока можно наслаждаться предрассветной тишиной.

Арман подкинул дров в камин и подошел к грузному человеку, лежащему на кровати с закрытыми глазами. Его лицо сейчас было тоже спокойно, на лбу выступили крупные капли пота. Жар спал.

- Ты напугал меня, палач, - прошептал Арман, устраиваясь рядом на полу. Сегодня вечером он, почувствовав неладное, прибежал в этот дом, бросив свое Собрание в недоумении, и оказался прав. Сансона он обнаружил на полу, в глубоком обмороке.

- Все хорошо. Мне лучше. Дурацкая простуда. – прохрипел Сансон и открыл глаза. – Ты спас меня, мой маленький друг из преисподней.

- Но почему ты ничего не сказал своим детям, что болен? – нахмурился Арман. – Они должны были сидеть у твоей постели! Твои сыновья!

- Дети не в ответе за свои родителей, - строго сказал палач. – Я вырастил их и дал им образование. Теперь они вольны сами строить свою жизнь. Я сделал это для них не для того, чтобы чего-то требовать в старости.

- А если бы ты умер?

- Значит, такова судьба. – улыбнулся Сансон. – Но она послала мне тебя.

- Ты заболел, потому что рубил головы целый день, стоя на пронизывающем ветру, - заговорил Арман. – Надеюсь, ты не будешь сегодня работать?

- Конечно, буду, - рассмеялся Сансон. – Кто, кроме меня? Сейчас приговоренных к смерты стало намного больше. Десятки людей ожидают своего часа. Я не вправе заставлять их ждать и мучаться, считая случайно свалившиеся на них лишние минуты жизни. Нет ничего хуже ожидания, мой друг. Если ты приговорен к смерти, ты готовишься к этому заранее и планируешь свой путь к небесам. Промедление может заставить человека испугаться, или, чего доброго, уверовать в то, что смерть о тебе забыла. А она ни о ком не забывает.

- Ты неисправим, палач. – нахмурился Арман, пряча улыбку. – И долго ты будешь жить любовью к всему человечеству? Ты хотя бы их различаешь? Через твои руки проходят десятки людей каждый день!

- Конечно, различаю. В тот день, когда я вышел работать, невзирая на жар, я помог уйти из жизни сорока восьми обреченным. Среди них было семнадцать женщин. И в их глазах светилась радость от чувства избавления, что скоро все закончится. Ты не знаешь, что творится в наших тюрьмах, малыш, а я знаю. Те, кого растоптала нога нашего правосудия, обречены на такие муки, что гильотина для них – лишь легкое решение.

Арман махнул рукой. – Вот я и говорю, что ты неисправим. Ладно. Я посчитал то, о чем мы говорили. И думаю, что понял, где мы допустили ошибку. Такое количеств водорода не удержит аэростат в воздухе. Нам надо либо подумать над размером оболочки, либо искать кого-то, кто поможет нам подобрать какой-нибудь другой газ в пару к водороду. Или провести эксперимент. А еще, знаешь, палач, я давно хотел тебя попросить. Пожалуйста, обещай мне, что возьмешь меня в свой полет, если все и правда получится. Я соврал тебе тогда. Я мечтаю увидеть звезды больше всего на свете. И считаю, что твой аэростат – это лучшее, о чем мог подумать человек в этом веке. А все эти революции – это так, ерунда. Сегодня республика, завтра монархия. Не вижу между ними особой разницы.

Они заговорили об аэростате.
Занимался рассвет.
Это был февраль 1794 года.

[Odin]

Февраль, 1794

Париж.

Сен-Жюст, Робеспьер.

«Приобретайте билеты на премьеру нового спектакля в Театре вампиров!»
«Спешите увидеть «Моцарта»!»

- Молодой человек, вы не хотите сходить завтра вечером в Театр? Всего 10 су! Этот спектакль обещает стать открытием сезона.

Сен-Жюст обернулся. Обладательницей звонкого голоса оказалась девчонка лет шестнадцати, оборванная, в грязноватой длинной юбке и веселыми голубыми глазами. Впрочем, глаза довольно быстро сменили выражение. «Ой, простите пожалуйста», - пролепетала девушка. Сен-Жюст хотел ответить что-нибудь вежливое, но передумал. Нет смысла. Они все равно его боятся. «Убийца». Так и есть. В последнее время он иногда ловил чужие мысли. Те, кто делают революцию, обречены на ненависть толпы. Сначала их носят на руках, воздавая им почести, потом боятся, а потом предают и плюют в спину. Нельзя навести порядок в стране, не запачкав рук. А его руки по локоть в крови. И количество этой крови будет неизменно расти. До тех пор, пока в стране не останется ни одного роялиста и заговорщика. Ведь нельзя делать революцию наполовину.

Сен-Жюст поднялся по лестнице. Максимильян будет приятно удивлен его возвращению, он не ждал его так рано. Однако, свою миссию на Северном фронте Сен-Жюст считал пока законченной. Он перетряхнул генеральских ставленников, вычислил нескольких предателей и вдохнул мужество в голодных солдат. Со всем остальным справятся новые командиры, которых он назначил лично.

Максимильян Робеспьер выглядел осунувшимся и бледным. Видимо, в Париже дела обстоят не лучше, чем в армии. Сен-Жюст впервые за несколько дней улыбнулся.

- Я вернулся, Максимильян.

От неожиданности Робеспьер едва не выронил из рук кофейник. Еще несколько минут назад он думал о том, что если Сен-Жюст не вернется в ближайшее время, то придется вызывать его и, возможно, выслушать множество замечаний на тему, что армми он нужнее. Но что поделать, если ситуация в Париже оставляет желать лучшего. Кутон болен, он сам нездоров и за неделю отсутствия бумаг накопилось столько, что они заняли второй стол...

- Ты даже не можешь себе представить, как я рад, что ты вернулся! - улыбнулся Робеспьер. - Ты нужен нам не меньше, чем армии и я уже думал отозвать тебя... Но я вижу, что как бы плохо не говорили о ситуации там, поездка пошла тебе на пользу. Расскажешь? Или сначала выслушаешь наши новости? - Он взял из шкафа вторую чашку и сахарницу.

- Сначала - кофе. Я ехал всю ночь, а, попав домой, так и не смог заснуть. Проглядел нашу прессу. Любопытная борьба развернулась между Камилем и Эбером. Кто-то стоит за этим? Или это их личная инициатива?

- Как тебе сказать... Я скорее готов поддержать Камиля, ты знаешь. Хотя его действий тоже не одобряю. Чего стоит его статья с требованием выпустить "подозрительных" в количестве примерно 200 тысяч человек. Мы должны как-то отреагировать на нее, нельзя медлить, поэтому я склоняюсь к мнению, что Конвент должен принять соответствующий декрет. А принять его пока что нельзя...

- Идиот, - прошептал Сен-Жюст, глядя перед собой. - Сколько еще требований он выдвинет, прежде чем поймет, что творит.Я выскажусь об этом в Конвенте. Что касается твоего вопроса, то рассказывать о моих успехах в армии еще рано. Случиться может все что угодно. Поэтому лучше расскажи, что происходило здесь без меня. Судя по твоему оживлению, я действительно вернулся весьма кстати.

Робеспьер взял из несколько листов из коричневой папки.

- Вот, послушай, что пишет гражданин Бретон, наш осведомитель… Зачитывать не стану, пока что перескажу в двух словах, а позже ты сможешь ознакомиться с этим сам. Решение конфисковать собственность подозреваемых имеет широкий резонанс. Некоторые говорят, что собственность будет дана солдатам, которые были на фронте, другие утверждают, что это решение и было аграрным законом. Думаю, что тебе следует подготовить доклад об этом. Скажем… через неделю. Я хочу, чтобы в своем докладе ты донес до всех одну простую мысль о том, что собственность патриотов священна, а собственность заговорщиков принадлежит нуждающимся. Нужно, чтобы муниципалитеты подготовили списки бедняков. Насколько я знаю, этот доклад почти готов?

- Да. - коротко сказал Сен-Жюст. - Дальше?

- После того, как решится с твоим докладом, Конвент и примет соответствующий декрет, в соответствии с которым судьба подозрительных будет рассматриваться Комитетом общественной безопасности. Об этом лучше поговорить с Кутоном, жаль, что он сейчас болен... Мне кажется, что у него был на примете человек, - Робеспьер помедлил, роясь в бумагах. - Никак не могу вспомнить его имя... Досадно, до сих пор я не имел обыкновения жаловаться на память. В общем, нам достаточно того, что на примете есть довольно надежный человек, которому можно это поручить.

- Примет? Уверен? - Сен-Жюст устремил на Робеспьера немигающий взгляд. - Не люблю, когда все так просто. Это всегда означает, что пора готовиться к удару в спину.

- Примет, - с нажимом ответил Робеспьер. - Разумеется, это будет нам стоить борьбы, но декрет должен быть принят. Что же касается удара в спину, то я уже давно готов к такому повороту событий. Мне доносят, что в народе ходят слухи о планах убийства ряда монтаньяров начиная с самых горячих патриотов. Как ты думаешь, кого они имеют в виду? Повторились декабрьские случаи с анонимными письмами на рынках, да и некоторые общества вместе с секциями тоже заставляют беспокоиться. Так что удар со стороны возможного сопротивления в Конвенте - это еще, я бы сказал, малое зло...

- Думаю, они имеют в виду прежде всего тебя, Максимильян, - тихо сказал Сен-Жюст. - Пусть и делается вид, что целью могут стать менее значимые фигуры. Нас боятся. И знают, что мы не отступимся. Тебя не зря зовут Неподкупным - известно, что ты делаешь все так, как диктуют твои принципы. Это таких, как Дантон можно превратить в ягненка, поманив его очередным поместьем или мануфактурой. Я был в армии. Слышал, что говорят о Париже люди. Многие воспринимают меня, как будущего диктатора, хотя, видит бог, я стараюсь исключительно на благо республики. Какой вывод из этого следует сделать? Нас нельзя поймать за руку на бесчестных поступках, следовательно, наши враги могут играть на низменном чувстве страха, которое живет практически в каждом человеке. Страх толкает на предательство. А речи предателей распространяются в молниеносной силой. Послушай меня, Максимильян. Нам пора перейти в наступление. Вырезать всех, кто сеет смуту, кто отравлен этим страхом, пусть даже среди них и будут попадаться честные патриоты. Но сделать это нужно, не устраивая показательных выступлений. Тайно. И так, чтобы народ не считал нас зачинщиками казней. Ты понимаешь, о чем я?

- Если бы все было так легко, как ты говоришь, - покачал головой Робеспьер. - Тайно можно избавится от двух-трех человек, тогда это не вызовет нехороших слухов и то при известной доле везения. Всегда, запомни, всегда найдется тот, кто что-либо видел или что-то знает. Нет, Антуан. Мы обвиним наших врагов как заговорщиков. Только тогда никто не посмеет упрекнуть нас.

- Я и не говорю о тайных убийствах, - улыбнулся Сен-Жюст. - Я говорю о том, чтобы стравить тех, кто сеет смуту среди французов. Демулен и Эбер устроили прелюдную грызню в своих газетах? Прекрасно. Пусть перегрызут друг другу глотки. У Эбера достаточно сторонников, и если мы обвиним его первыми, они впоследствии могут пойти против нас. Пусть дантонисты утопят эберистов. Всех. В тот момент, когда мы нанесем удар, никто не осмелится сказать, что гибель Эбера - наших рук дело.

- Никто не говорит о тайных убийствах, - сказал Робеспьер. - Я говорю о том, что нейтралитет, действительный или показной, может дорого обойтись нам. Поэтому предлагаю сначала позволить им выяснять отношения, а потом, в решающую минуту, открыто поддержать дантонистов. Вот что я имел в виду. Меня беспокоит только одно... Дантон. Он может воспротивиться открытому давлению на эбертистов, уйти от конфликта. Впрочем, над этим еще есть время подумать.

- У нас есть Камиль Демулен. - задумчиво произнес Сен-Жюст. - Он стоит трех Дантонов. Он сделает все сам. У меня есть для него кое-что, что его заинтересует. А Дантон слишком увлечен своей белокурой красавицей. К тому моменту, когда до него дойдет, что произошло, махать кулаками будет поздно.

- Возможно, ты и прав, - задумчиво ответил Робеспьер. - Но я бы все равно не стал списывать Дантона со счетов. До Арси слухи доходят гораздо быстрее, чем ты думаешь... Поэтому во избежание слухов извращенных я сам поеду навестить Дантона. Будет лучше, если он услышит последние новости от меня.

- Ты сам это сказал, - рассмеялся Сен-Жюст. - да, это будет самым верным решением. Теперь, когда мы поговорили, я пойду навещу свой кабинет. Через час заседание.

- Постой. У меня есть что сказать тебе, но сначала я хочу узнать, что смешного ты нашел в моих словах, - Робеспьер нахмурился.
- Ничего. Я смеялся над собой. Признаюсь, я хотел предложить тебе это сделать, но не мог подобрать слов.

- Да? Мне остается верить тебе на слово, - так же хмуро ответил Робеспьер. - А задержал я тебя чтобы сказать, что в Конвенте будет новый председатель.

Лицо Сен-Жюста стало непроницаемым.

- Да? И кто он?

- Ты.

[Etelle]

Февраль 1794.
Париж, Театр Вампиров.

Эжени, Сантьяго, Элени, Арман, Клод Орсе, Эстель и многие другие.

- Браво! Браво!
Эжени вздрогнула, сидя в глубине ложи на спинке одного из кресел.

С момента принятия пьесы в работу прошло больше полугода. Написана она была почти за неделю, одобрена у Давида за один день. А вот с постановкой пришлось помучиться – требовалось много эпизодических актеров, много декораций, наконец, Лорану пришлось выучить все пьесы Моцарта.
И вот – триумф. Эжени пыталась преодолеть внезапную апатию, слушая реакцию публики и делая пометки в собственном черновике. К премьере она сделала себе большой подарок – новую чернильницу в посеребренном футляре, которую можно носить на поясе как когда-то бродячие студенты. Элени уже шутила, что больше всего это напоминает сосуд с ядом. Видимо, так и рождаются легенды о бродячих отравителях. Хотя, кстати… Рождать уличные легенд не менее интересно, чем писать пьесы. В конце концов, бродят же теперь в народе слухи о том, что у Собора Нотр-Дам есть душа, которая восстала против захватчиков из числа прихвостней Эбера и свела с ума Теруань.

Была еще одна легенда, тоже связанная с Нотр-Дам, которую Эжени очень любила, и которую вспомнила именно глядя на свою новую чернильницу. Проклятые короли и тамплиеры, сгоревшие на острове Ситэ. Говорят, именно тогда на белоснежных крыльях-башнях Нотр-Дам появились первые следы грязи. А еще с костра последние представители самого загадочного рыцарского ордена прокляли короля и весь его род на восемь колен вперед. Что интересно, Людовик 16 был именно восьмым…. Ох, не разрешат такую пьесу ставить сейчас.

Эжени подумала, что почему-то эта тема ее теперь интересует больше темы Моцарта и даже пропустила окончание первого действия. *Кстати, одну из опер Моцарта сняли с постановки именно за бесконечные «Браво-Браво». Но мне это не грозит – и то хорошо*, - Некстати подумала Эжени, отбивая ритм пальцами. Арман явно доволен – еще бы, ради премьеры пришлось расширить состав театра, заказать новые декорации, зато сегодня к его услугам – весь Париж. Причем Париж рукоплещущий.

Первое действие… Да, она помнит наизусть все четыре… Примерно так…

Пьеса. «Любовь и смерть композитора Моцарта»

Действие первое.
Сцена 1.
Зальцбург. Юный Моцарт(Лоран) репетирует свои первые концерты. Ему помогает его сестра, Анна Мария(Селеста). Сестра пересаживается к клавесину, мальчик видит чернильницу и лезет в нее пальцами. На вопрос сестры что он делает, Моцарт отвечает что пишет концерт для клавесина. Сестра всматривается в бумагу и кричит, что тут все правильно и со смыслом, и что его ждет большая слава.
Сцена 2.
Семейство Моцарта прибывает в Вену. Однако доступ в город преграждает таможня. Осматривая скромный багаж зальцбургского музыканта, служащие таможни обращают внимание на довольно тяжелый и громоздкий чемодан. При толчке из него слышится жалобный дребезжащий звук.
- Вы же в отпуск едете. Для чего ж возите с собой тяжелые клавикорды? - спрашивают таможенники.
В разговор вступает Вольфганг.
- Мы же едем давать концерты. Надо упражняться...
- Давать концерты? - переспрашивает чиновник. - И ты вправду, малыш, умеешь играть на этой штуке?
- Конечно умею, - обижается мальчик. Он готов сесть за клавесин, но крышка инструмента на запоре. - В таком случае я сыграю вам на скрипке.
Вытащив скрипку, Вольфганг начинает играть менуэт (использована старая музыка Николя). Чиновники приходят в восхищение.
Маленький Моцарт равнодушно пожимает плечами.
Сцена 3.
Дети играют в гостиных вельмож и даже перед королевской семьей. Мальчик играет с невозмутимой уверенностью и равнодушно принимает комплименты. Его руки так и летают по клавишам, Иногда даже по желанию высокопоставленных лиц клавиатуру накрывают платком. Вовсе не видя клавиш, мальчик продолжает играть так же уверенно и спокойно. Королевская семья остается равнодушной, и мальчику приходится вернуться в Зальцбург.

Действие 2.
Сцена 1.
Моцарт пишет первую гениальную оперу. Но завистники устраивают заговор, что опера написана не им. Моцарту приходится устроиться работать у местного архиепископа и выполнять все его распоряжения. Архиепископ запрещает писать светские произведения и не любит Моцарта за неумение прислуживать. Его приглашают посетить Италию, но архиепископ протестует. Моцарт начинает писать страдальческую музыку, которую не понимает местная публика. Лишь через годы ему удается выпросить разрешения уехать в Вену.
Сцена 2.
По дороге в Вену Моцарт встречает Алоизию Вебер(Элени) и влюбляется в нее.
У Алоизии - прекрасный голос. Для нее юноша пишет арии, мечтая о том, что Алоизия станет его женой и будет петь в его будущих операх. Намерение Моцарта жениться на дочери бедного работника театра приводит сестру музыканта в гнев. Они уезжают в Париж. Но король Любовик 16 не обращает на Моцарта внимания и демонстративно отворачивается от него. В течение многих месяцев Моцарт живет в грязном номере дешевой гостиницы, перебиваясь грошовыми уроками. Подавленный, возвращается он на родину. В довершение всех несчастий Моцарт узнает, что за это время юная Алоизия успела стать оперной примадонной и выйти замуж.
Сцена 3.
Зальцбург, глухая провинция отсталой Германии. Полная зависимость от прихоти архиепископа. Молодому музыканту запрещается свободный выезд из города и даже выступления в домах любителей музыки. Чтобы еще больше унизить всемирно известного музыканта, его сажают обедать со слугами в людской, заставляют заниматься уборкой комнат.
Один раз дверь тюрьмы открывается. В ответ на просьбу курфюрста Баварского Вольфгангу разрешают поехать в Мюнхен для сочинения и постановки оперы. После ее успеха жизнь в доме ненавистного архиепископа на положении лакея становится для Моцарта еще более невыносимой. Поданное им прошение об отставке влечет за собой новый поток оскорблении: приближенный архиепископа, граф Арко, осыпает Моцарта бранью и в припадке ярости сталкивает его с лестницы.
Снова силуэт Моцарта за работой. Моцарт пишет отцу:
"Человека облагораживает сердце. Пусть я не граф, но чести во мне больше, чем у иного графа... Вам в угоду, дорогой отец, я готов пожертвовать своим счастьем, своим здоровьем, даже жизнью, но не честью. Честь моя - она мне, да и Вам, должна быть дороже всего".

Действие 3.
Сцена 1.
Моцарт поселяется в Вене. Пристанище он находит в бедном доме госпожи Вебер, матери Алоизии. В семье есть еще несколько сестер, и одна из них, Констанца(Эстель), впоследствии станет женой Моцарта.
Моцарт пишет новую оперу. Публика устравивает композитору овацию. Очень скоро опера начинает ставиться на сценах многих театров.
Иначе относятся к опере аристократические круги Вены. Официальное мнение выражает император Иосиф II.
- Слишком тонко для наших ушей и к тому же ужасно много нот,- говорит он.
- Ровно столько нот, сколько необходимо, ваше величество,- с чувством собственного достоинства отвечает Моцарт.
Моцарт продолжает работать, страдая от безденежья и пишет новую оперу, чтобы главную партию в ней исполнила Алоизия, которую он любит до сих пор.
Опера пользуется шумным успехом, но враги упрашивают императора снять ее с постановки.
Сцена 2.
Моцарту безразличны происки врагов, он продолжает творить для Алоизии и искусства. Ему предоставляют место при дворе, но со смехотворно низким жалованием. Он пишет на расписке в получении денег:
"Слишком много за то, что я сделал, и слишком мало за то, что я мог бы сделать».
Сцена 4.
Враги Моцарта инригуют и убеждают императора, что Моцарт – мятежник и бунтовщик, его музыка и он сам опасны для равновесия при дворе. Появляется Сальери(Феликс) – известный но неталантливй придворный композитор. Он приходит в жене Моцарта убеждает ее стать на его сторону и просить Моцарта покинуть Вену. Моцарт не соглашается. У него не остается денег, он продолжает писать, создавая трагические произведения и наигрывая их на скрипке.
Сальери интригует против Моцарта, и публика забывает его. У Моцарта не остается денег на оркестр и даже на дрова.
Жена увлекается его секретарем и уезжает.
В дверь дома, где жил композитор, стучится незнакомец, одетый во все черное.
- Я пришел к вам, сударь, по поручению очень важного лица.
- Кого же именно?
- Лицо это не желает, чтобы имя его было известно.
- Пусть будет так. Чего же он хочет?
- Он только что потерял близкого человека, память о котором для него навеки останется драгоценной. Он желает каждый год отмечать годовщину смерти торжественной церковной службой и просит написать для этой цели реквием
Моцарт соглашается взяться за выполнение необычного заказа, но не может назвать срок его окончания.
- Вложите в это дело весь свой талант, вы имеете честь работать для большого знатока музыки.
Моцарта увлекает работа, по Вене ходят слухи, что он пишет гениальное произведение, которое затмит все, что было создано до и после него.
Сальери решается отравить Моцарта, чтобы он не мог закончить «Реквием». Император дает согласие.
Моцарт заболевает.
К нему приходят друзья, он просит исполнить несколько законченных кусков.
Звучит вторая часть реквиема со словами:
Dies irae, dies illa
solvet saeclum in favilla
teste David cum Sibylla… (и т.д. по тексту реквиема на музыку Моцарта)
Моцарту становится хуже, он теряет сознание.
Он приходит в себя еще раз и с часами в руках следит за постановкой совей новой оперы, где главную партию исполняет Алоизия.
После окончания оперы по часам он умирает.

Действие четвертое.
Сцена 1.
Грубо сколоченный гроб несут на кладбище. Моцарта сопровождает лишь несколько человек –двое друзей и крадущийся Сальери. Тело бросают в общую могилу и заливают известью.
Сальери дает концерт при дворе и пользуется прежним успехом.
Занавес.
Сцена 2.
Прошло несколько лет.
Вена. Театр. Звучит музыка Моцарта.
Рим. Звучит опера Моцарта.
Лондон. Концерт музыки Моцарта.
Париж. Театр. Дается представление о Моцарте.
Занавес

Наверное, стоит сейчас ощутить триумф. Почему-то ощущение не приходило. Камиль Демулен не пришел, хотя знал, что она будет сильно его ждать именно сегодня. Зато в дальней ложе виден идеальный силуэт Сен-Жюста. Она сдержанно кивнула ему в ответ. Приглашение ему послали от имени Армана причем не от излишков симпатии Театра к данной политической фигуре. Просто сейчас такое время, что как никогда важно, что Сен-Жюст понял, что Театр безопасен – и для него лично и для общества вообще. Иначе…. Нет, не надо думать. Можно попробовать наслаждаться новым действием.
Она ощутила на себе взгляд Армана и поймала мысленное приглашение досмотреть спектакль в его ложе. Эжени покачала головой, улыбнувшись виновато. Там слишком роскошно и слишком на виду. Она это не любит.

Итак… Уже сыграла свою последнюю реплику Элени… Барабаним пальцам в такт аплодисментам… Странно. Ритм сбился, Эжени наклонилась к сцене. Аплодисменты гораздо тише обычного. Но ведь подруга не сбилась с реплики, да еще и блистала вокалом.
Зато… да, точно, ритм сбился еще раз. Эстель. Почему-то каждое ее появление зрители в первых рядах встречают разве что не восторженными обмороками и рукоплесканиями. Может, предложить Арману поменять роли? Но ведь роль Алоизии сильнее роли Констанцы. Если бы здесь был Камиль, он бы мог вообще заметить, то она ошибается и слишком переживает за Элени. Или заметил бы ей, что Эстель – гениальная актриса. Хотя гениальная актриса, если честно – Селеста. Она играет не только сестру Моцарта, но и все эпизодические роли, за вечер давая семь-восемь разных образов. В общем, странно…

Последнее действие. Как мило – кто-то просит автора на сцену. Но нет уж. Она такое не любит. Пусть раскланяется Франсуа.

Аплодируют стоя. Долго. Это хорошо. Камиля нет. Это плохо. Совсем плохо. Ведь по сути все, то она делала – делала ради него. Что он не ошибся в ней, чтобы он помнил, что есть что-то кроме террора, чтобы просто видеть его радость или грусть… Странное отношение для бессмертной. А вдруг с ним что-то случилось? Или..просто он решил больше не приходить к ней? Хотя за прошедшие полгода ни один из них не дал поводу другому усомниться ни в чем, все равно – где-то сидел страх. Красивые сказки умирают, соприкасаясь с реальностью. Закон жанра. Впрочем, главное, чтобы смерть была нескоро. А еще смерть отступает перед любовью.

За эти полгода случалось многое. Пожалуй, главное – она окончательно поняла, что в мире смертных будет такой же чухой, как и в мире бессмертных. Собор, Камиль Демулен.. пожалуй, еще Элени и Арман. Это - те, кто умел переходить грань между реальностью и миром Эжени. Нет, она даже научилась жить среди людей и теперь лавировала среди смертных не хуже даже более старших вампиров. Ее небольшая мансарда на Ситэ с отдельным входом была даже официально выкуплена за честно заработанные деньги, которые отметили как гонорары в Театре.

У нее даже появились смертные друзья и знакомые – та же квартирная хозяйка, которая переживала, что Эжени обходится столь малым количеством дров и так мало ест. В разгар январских холодов эта женщина даже пыталась вручить ей лишнюю вязанку, хотя самой не хватало. А один раз передала в платке два размокших куска сахара. Эжени недолго думая, скормила сахар какой-то лошади у постоялого двора, а однажды вечером пришла к пожилой мадам и попробовала поговорить с ней. Выяснилось, что та уже тридцать лет переживает смерть горячо любимого супруга, сложившего голову в одной из очередных ненужных войн простым солдатом. Бедная женщина даже не могла оплакать его по-настоящему, стоя у могилы. Сослуживцы сказали ей, что дело было у деревни Армантьер – чуть далее города Лилля – кампания была против испанцев. Но откуда у бедной женщины деньги, чтобы пересечь пол-Франции? Да и там – где ей искать место сражения тридцать лет назад?

Эжени не знала тогда, что на нее нашло. Если честно, она даже была сама на себя слегка зла. Прикоснувшись к сознанию женщины и велев ей ничему не удивляться, она поехала вместе с ней на юг. Бедная мадам перестал обращать внимание, что они путешествуют не днем, а ночью. Через несколько ночей они достигли Лилля и той самой деревни. А дальше… все было просто. Мертвые все-таки чувствуют мертвых. Найти место стычки оказалось несложно. Близ Лилля действительно было немного жертв, и – всего одна общая могила с простой пометкой, выцарапанной штыком на камне «5.11.1744». Эжени тогда оставила смертную наедине с ее горем, вернувшись забрать ее только на следующую ночь. Удивительно – при одном взгляде на старую мадам было ясно, что этот камень – самое дорогое, что у нее осталось. И утешать было бесполезно. С той авантюрной поездки квартирная хозяйка наотрез отказывалась брать деньги за мансарду и начала относиться к вампирке почти по-матерински. Элени еще тогда сильно смеялась.

Регулярно провожавшего ее до дверей мужчину мадам не обсуждала. И делала вид, что не узнавала знаменитого парижского журналиста. Кстати, о журналистах… Неужели он не придет? И правда – сейчас беспокойное время. Она же не знает, что было днем? Если что-то произошло?

Неважно, что у нее впереди – века, совсем неважно. Элени не поймет. Кстати, об Элени, - мысли Эжени вернулись на прежнее русло.

Эжени подумала, что от ее триумфа сегодня у нее остается удивительно неприятный осадок на завтра.
В любом случае стоит подойти обнять Армана, который сегодня просто сияет – ни дать ни взять юноша с полотен Ботичелли. Арман еще хотел дать в честь премьеры небольшой прием
и даже учел ее советы по списку приглашенных смертных. Вот уж куда идти совсем не хотелось. Наверное, можно остаться на начало и быстро извиниться, сославшись на плохое самочувствие от волнения и так далее. Заодно можно попробовать ненадолго увести Элени и обсудить с ней то, что что-то происходит – знать бы что. Впрочем, нет. Элени не любит нерациональных предположений в стиле «Мне кажется, но не понимаю что кажется» Просто сделать ей комплименты по поводу блестящей игры и договориться пойти гулять в сад Люксемург на днях. А потом – к Собору Нотр-Дам, где наконец-то не будет публики, и где она наконец вернется в свой мир, чтобы ждать хоть вечность единственного человека, который стал его частью.

***
Сантьяго против обыкновения выбрал себе одну из неприметных лож с краю. Он недавно вернулся в Париж, посетив все-таки родную Флоренцию. Сантьяго попробовал, правда, попробовать просто жить без тени поиска лишних смыслов и играть на то, на что выпадает слчай и тем, что этот случай подсовывает под руку. Но… жизнь без забега наперегонки с судьбой откровенно теряла смысл. В декабре тоска по хождению по грани стала настолько сильной, что Сантьяго рискнул исполнить свою мечту и отправился в Танжер, сумев пересечь Пиренеи и добраться до враждебной Франции Испании. Впрочем, все эти превратности судьбы подействовали на него гораздо менее, чем непродолжительная морская прогулка к ерному Континенту. В Танжере получилась веселая история. Французы сражались с арабами, арабы ловили португальцев, а Сантьяго, как истинный профессионал своего дела, по очереди охотился на одних, других и третьих в интересах каждой стороны по очереди, добывая информацию, которая в его собственных глаза не стоила и гроша, зато в глазах остальных почему-то оценивалась на вес золота. Впрочем, когда игра начинает повторяться, она наскучивает. Сменив все стороны по два раза Сантьяго решил, что Африки с него достаточно, и что стоит вернуться в чужие королевства - или Республики. В конце концов, было необходимо сравнить, какое явление в природе страшнее – крокодилы или Элени Дюваль. Фигурально выражаясь, конечно. Внешне Элени оставалась прекрасной фарфоровой куклой, над которой не властно время. Крокодилы-то пожалуй поживее будут, хотя тоже те еще меланхолики, пока не видят добычу. Элени поймала взгляд Сантьяго и сделала такое лицо, что, казалось, героиня прямо на сцене покроется корочкой льда. Сантьяго улыбнулся в ответ и послал ей воздушный поцелуй, надеясь, что мадемуазель Дюваль не обрела способности бивать взглядом на расстоянии. Он перебрал по привычке в кармане новенькие золотые кубики. Он был благодарен судьбе с ее черными глазами, в данную минуту исполнявшую партию оперной примадонны Алоизии, за эту зиму и осень. Кроме поездки в Африку, он попытался многое успеть. В Париже Сантьяго подделывал свидетельства о благонадежности, жульничал как никогда, дрался на дуэлях, а в Италии подстрекал знакомых к революции – интересно ведь, что выйдет в другом климате. Хорошая беспечная осень и зима. Однажды еще раз пересеклись с Сен-Жюстом. Тот смотрел в никуда глазами, напомнившими ту же Элени или Клери, но к третьей партии оживился и даже стал цитировать свою раннюю юношескую поэму о любви «Органт». Сантьяго в ответ рассказал ему, что он как-то раз сутки работал на благо Франции, но Сен-Жюст не поверил. А зря.

Кстати, и он тут. Сантьяго помахал рукой, не сомневаясь, что они еще пересекутся. Судьба. А вот человек в следующей ложе тоже был ему знаком.

*Черт возьми, Таламаска*, - пробормотал он вслух, задернув шторку ложи. Снова следят за Театром. Он поставил локти на перила ложи, наблюдая за старым знакомым. Да, Клод Орсе все тот же. Человек без возраста, выглядящий на что-то среднее между тридцатью и сорока, со светло-русыми волосами, скрытыми под идеально ухоженным париком, в сером недорогом, но идеально вычищенном сюртуке и все с тем же опасно блестящим лорнетом. Сантьяго подумал, что на месте Клода бы носил очки – у очень у того неприятный взгляд. Есть что-то странное в таких совсем светло-голубых глазах. Даже Сантьяго видавшему виды случалось внутренне вздрагивать, когда на собраниях Ордена этот человек брал слово. Более того, Сантьяго всерьез подозревал, что Клода Орсе побаивается сам Реджинальд Лайтнер. Именно в связи с этим, а также в связи с одним старым счето Сантьяго в свое время выкинул с ним неплохую, по его собственном мнению, штуку… Впрочем... Сантьяго резко одернул себя, осознав, что сейчас улыбается в самый трагический момент. В любом случае Клод сегодня уже оказал ему великолепную услугу, дав повод продолжить игру.

***

Клод Орсе, действительный агент Ордена Таламаски, не отрывал глаз от сцены. Сантьяго Люциани он уже приметил. Значит, он остался связан с Театром. Зря, дорогой. Бежал бы ты на все четыре стороны от нас. Так, как ты – с Таламаской не прощаются. Клод Орсе зафиксировал в голове еще один пункт для ежевечернего отчета. Именно он в свое время выследил Сантьяго по просьбе Реджинальда и шантажом под угрозой галер заставил его работать на Таламаску. Сантьяго, впрочем, в долгу не остался, - Клод Орсе скривился при одном упоминании. Карточный шулер водил его за нос почти год, подсовывая несуществующие артефакты Римского Собрания, что привело к большой путанице в архивах Таламаски и окончательно поставившие в тупик саму возможность продолжения расследования относительно этой группы бессмертных. Настало время считаться, Сантьяго… Клод Орсе отбросил эту мысль как излишне эмоциональную и вредную для дела и выпрямился в кресле. Что с ним делать – решит Реджинальд. Первая часть задания была – выследить и дать информацию о местонахождении. Это сделано. Но было и второе задание помимо поисков беглого агента. Театр Вампиров. Наблюдать и быть готовым на что-то еще. Итак… труппа Театра выросла. Кроме известной Элени Дюваль появились новые актрисы…собрать досье. Арман сидит в свой ложе, о нем беспокоиться – в последнюю очередь. Слишком опасен. Автор пьесы – Эжени сидит в боковой ложе одна и хмурится. Возможно, удивляется недостаточному успеху своей коллеги Элени Дюваль, возможно – отсутствию своего смертного любовника Камиля Демулена. Черт их разберет. Ладно, для отчета достаточно материала. Либретто у него в кармане, а досматривать спектакль неинтересно. Развлечения – пустая трата времени, которое можно потратить на работу.
Агент Таламаски покинул свою ложу под крики «Браво! Бис!», ознаменовавшие окончание третьего действия, в котором умер Моцарт.

***
Эстель раскланивалась с притворной скромностью, краем глаза стараясь подмечать настроение Элени. Прекрасно, первый ход, кажется, сработал. Великая актриса Театра вампиров не понимает, что произошло – как же так, ее, первую звезду Парижа сегодня затмила жалкая провинциалочка. Нет-нет, милая Элени. Великую актрис никто не затмил. Просто тебя, считающую себя великой интриганкой – переиграли. Ты ведь всегда так уверена в своем успехе, что даже представить себе не могла, что успех можно купить. И что найдется хоть кто-то кто посягнет на твой великий трон, верно?
Эстель бросила взгляд в партер, откуда в ее сторону летели букеты, брошенные заранее нанятыми на улице людьми специально для того, чтобы аплодировать и превозносить ее, Эстель. Ну и что что победа нечестная? Удовольствие ведь не меньше, а результат – превосходит ожидания. Верно?

[Eleni]

Февраль 1794 года

Заседание Конвента

Робеспьер, Сен-Жюст, Эбер, Демулен, и мноиге другие

Шакалы.
Жак Эбер оглядел зал. Пустые кресла. Количество депутатов Конвента уменьшается. Страшно. Очень страшно. Когда настанет конец – завтра, через месяц, через год? Или он выиграет? Перетрясет этих продажных гнид и заставит жрать собственное дерьмо? Или познакомится с месье Сансоном и его общительной Мадамой поближе? Непредсказуемо. И очень страшно. А умирать не хочется.

Глаза Сен-Жюста смотрят безжалостно. Маленький мерзавчик, подстилка Робеспьера, мог бы – задушил, изничтожил гаденыша! Он – председатель Конвента. Чувствует себя победителем. Подачка Неподкупного – плата за верность. А ведь его рыльце в пуху не менее чем у остальных. Пустяка не хватило, чтобы доказать, что он помогал роялистам. А именно – пресловутому Сен-Жермену, будь он проклят.

Однако, борьба продолжается.

Он поднялся на трибуну.

- Граждане! Ко мне поступают сведения, что моя газета «Папаша Дюшен» более не распространяется в армии. Солдаты негодуют – это издание поставлялось им несколько месяцев. Я лично готов взяться за расследование. Это подрыв репутации! Это безобразие! И я уверен, что есть люди, нацеленные на то, чтобы смыть «Дюшена» с лица земли!

Робеспьер поднял выскользнувший из пальцев карандаш и потер виски. Не следовало сегодня приходить в Конвент. Снова эта сухость в горле, головокружение, слабость. Зря он понадеялся, что болезнь отступила. О чем там Эбер? Ах да, о газете. Полемика продолжается. Не так давно он слышал то же самое, когда газету запретили в департаменте. А что оставалось делать, если Эбер нечто среднее между неприкрытыми нападками и бредом? Со своего места он видел, что Дюфурни несколько раз порывался вскочить, но его останавливал Демулен, впрочем, бросавший на Эбера не предвещающие ничего хорошего взгляды. А еще он видел, что Моморо заметно нервничает и только ждет благовидного предлога, чтобы высказаться. Поделиться наблюдениями было, увы, не с кем. Кутон болен, а Сен-Жюст далеко, в кресле президента. От осознания того, что он остался один на один с невысказанными замечаниями и плохим самочувствием стало очень неуютно.

Между тем, дискуссия стремительно набирала обороты. Цитировались пассажи из "Пер Дюшен", содержащие обвинения, что стоящие сейчас у власти ведут себя как хищники вместо того, чтобы работать, как муравьи. Эбер защищался, утверждая, что всегда проповедовал уважение к должностным лицам, представляющим народ. Весьма двусмысленное замечание. Робеспьер сделал пометку в блокноте. Но вот и Моморо решил высказаться. Что же, послушаем...
Антуан Моморо поднялся с места и решительно заговорил: - Граждане! Газета гражданина Эбера имеет огромное влияние на солдат, которые ее читали, бессмысленно отрицать это, как и то, что это было положительное влияние! Я считаю, что газета заслуживает того, чтобы поддерживать и финансировать ее! - Гул одобрения в зале придал ему решимости, хотя он и не надеялся на одобрение, все равно это было приятно.

Камиль Демулен наблюдал за происходящим, не пытаясь скрыть презрения. Эбер изворачивается, а его приспешники пытаются его защитить. Жалкие попытки. Этот человек даже не подозревает, сколько всего о нем известно. Вот уж кто достоин гильотины... Он повернулся к Дюфурни. Луи Пьер несколько раз порывался что-то сказать... - Прости, что помешал тебе высказаться. Хотел, чтобы тут прозвучало как можно больше речей тех, кто поддерживает гражданина Эбера. Так будет проще. Врагов надо знать в лицо.
- И ты прав. Эбер все еще слишком популярен, было бы рискованно нападать на него сейчас. Просто сил нет снова наблюдать этот концерт.

... Вы посмотрите, что происходит, граждане! Псевдопатриоты, которые женятся на богатеньких дамочках и купаются в роскоши, процветают, а те, кто готов бросить всего себя во благо народа, вынужден умолять о том, чтобы ему дали высказаться? - Эбер продолжал говорить, понимая, что просто обязан открыть следующий раунд.

- А кого вы имеете в виду, гражданин Эбер? - Сен-Жюст поднял руку, успокаивая зал. - Кто-то из тех, кто присутствует тут, является, по вашему мнению, псевдопатриотом? Так назовите их имена! И, если общественность с вами согласится, они будут изгнаны из Конвента.

Робеспьер составил про себя короткий список из восьми фамилий, когда его размышления прервал один из депутатов, выкрикнув: - Тот же Лежандр! -- Робеспьер только вздохнул. Опять. Начали с того, чем недавно закончили. -- Фабр! - раздался другой голос с той же части зала.

Фабр Эглантин поднялся с места и, прищурившись, попытался рассмотреть того, кто выкрикнул его имя. - Прекрасное развлечение, гражданин председатель. Почему бы не стравить депутатов? Почему бы не сделать так, чтобы они вцепились друг другу в глотки, перечисляя взаимные обиды? Кто-то считает гражданина Лежандра нечистым на руку глупцом. Да-да, и вы знаете о подобных слухах. А кто-то считает, что я - не только бывший актеришка, не способный к принятию политических решений, но и аферист и провокатор. Так? А знаете, я бы мог подробно рассказать, что говорят о тех, кто тут присутствует. И о вас, гражданин Сен-Жюст, в частности. Но я не буду. Потому что переход на личности - это и есть самая что ни на есть провокация.

Сен-Жюст бросил быстрый взгляд на Робеспьера. "Не время".
- Вы плохо слушали меня, гражданин Эглантин. И не уловили сарказма. Я также как и вы против перехода на личности и обвинений, которыми бросается гражданин Эбер. Считаю полемику неуместной и перехожу к обсуждению основного вопроса нашего сегодняшнего заседания.

- Граждане! - Робеспьер поднялся с места. В который раз он вынужден высказываться, не будучи подготовлен. А это значит, что любое неосторожно сказанное слово может быть использовано против него самого, либо превратно истолковано. Тем не менее, он дождался, пока шум в зале стихнет.
- Граждане, давайте не будем предоставлять возможность лжепатриотам примкнуть к патриотам настоящим. О чем думают те, кто вступает в бесполезные споры по опрометчивости и тем самым способствует клеветникам? С каких это пор клевета преследует должностное лицо только за то, что этот человек выполняет свои обязанности? Выходит, что вы жертвуете свободе, а какой-нибудь недоброжелатель отнимает плоды ваших трудов, разрушая заслуженное доверие. Я вовсе не хочу порицать выступивших, но хочу отметить, что когда клевещут на тех, кто нуждается в доверии и поддержке надо быть более осмотрительными.


Сен-Жюст удовлетворенно кивнул. Очередь Фабра Эглантина еще не пришла, с ним разберемся позже. Роль председателя Конвента не предполагает вмешательства в споры. Он заговорил, удостоверившись, что депутаты успокоились и готовы к обсуждениям.
- Граждане! Предлагаю перейти к основному вопросу. Не так давно были высказаны предположения об обсобождении из-под стражи некоторой части подозрительных, арестованных по доносам, а также родственников казненных заговорщиков. В прессе неоднократно поднимался вопрос о том, где проходит грань между виновными и невинными. Напомню, что основной причиной содержания граждан под стражей являются не сколько юридические отношения, сколько безопасность французского народа и правительства. Предлагаю прекратить шептаться друг у друга за спиной и высказать свое мнение по этому вопросу здесь и сейчас.


И снова невообразимый шум в зале. Мнения разделились, сейчас опять начнутся личные оскорбления, дебаты перейдут в банальное выяснение отношений. Робеспьер поморщился: так некстати разболелась голова... Не желая вмешиваться в спор, Сен-Жюст, сам того не желая, только возобновил его и не сейчас, так через две минуты депутаты будут готовы вцепиться в друг друга, остативая свою правоту. Да что же сегодня за день такой? Но вот поднялся Фуркруа.
- Граждане! Здесь уже обсуждалось решение, что все вопросы, связанные с арестом подозрительных будут переданы в комитет общественной безопасности и, если будет нужно, виновными займется революционный трибунал. Я предлагаю принять соответствующий декрет, дающий комитету общественной безопасности необходимые полномочия.


- Да о чем вы говорите, гражданин Фуркруа? - поднялся Эбер. - Комитеты! Снова Комитеты! Сколько разговоров, сколько бумаг, сколько криков! А подозрительные между тем, блуждают по городу. совершенно не стесняясь в выражениях! Да и о чем можно говорить, когда ведущие издания Парижа во всю глотку кричат о том, чтобы вытрясти до основания тюрьмы, выпустить заговорщиков на свободу? Умеренность, граждане, умеренность - вот, что погибут республику! И пока умеренные наводняют город листовками со своими проповедями, добра не жди! - Эбер говорил, не сводя взгляда с Сен-Жюста. Чью сторону примет юнец? Это и будет значить, кого решил закопать первым Неподкупный. Поставить все на карту ради того, чтобы узнать, пора ль уже обороняться или можно будет потоптаться на голове Демулена в ближайшем будущем?

Фуркруа махнул рукой и вернулся на свое место. Его дело предложить. Кажется, это было разумное решение, но сейчас все заняты только борьбой Демулен-Эбер. Сам он подождет, что скажет Робеспьер, это наиболее безопасный вариант.

- А что вы предлагаете, гражданин Эбер? - не выдержал Дюфурни. - Среди арестованных могут оказаться и честные патриоты, так что пересмотр всех обвинительных актов - лишь вопрос времени, если мы по-прежнему боремся за свободу и справедливость. Вы же готовы подозревать всех, чье мнение не совпадает с вашим собственным.


- Причем тут мое мнение? - заорал Эбер.

- Потише, гражданин Эбер, - давайте не выходить за рамки приличий? - тихо произнес Сен-Жюст.

- Да. простите, гражданин председатель. - уже спокойнее продолжил Эбер. - Вы, гражданин Дюфурни что это тут говорите? Ставите под сомнение грамотность нашего трибунала? Нас? Люди, котоыре сейчас наводняют Консьержери - это не просто булочники и каменщики. И уж точно не простые и честные санкюлоты. Контреволюция не дремлет! Народ опутан интригами, котоыре сеют смуту! Вы когда-нибудт влезали куда-нибудь дальше Парижа? Не слышали, что говорят в провинциях? То-то и оно! Как хорошо остаться для истории чистюлями! Ах, бедные осужденные. давайте их выпустим на свободу, пусть живут? По городу ходит последний номер "Старого кордельера", призывающий народ бойкотировать мнение трибунала и фактически выйти на улицы, чтобы плюнуть в морды тиранам! Это ваша чертова демократия? Это блеф! Вы такие же, как и те, кого вы обвиняете! Только хотите остаться красивыми и чистыми. Не выйдет!

- Верно, Эбер! - вскочил с места Моморо. - Я думал упрекать тебя, но в этом больше нет необходимости. Говори, мы тебя поддержим! Наконец-то появился человек, который не боится говорить правду!

- Конечно, говорить правду! - повысил голос Дюфурни. - Ее легко говорить, когда гражданин Эбер ставит на одну доску спекулянтов и простых торговцев зеленью, лжепатриотов и тех, кто был обманут этими же лжепатриотами обманут!

- Докажи, гражданин Дюфурни! Имена! - зал зашумел. Депутаты разделились, и вопили, стараясь перекричать друг друга. Сен-Жюст поймал взгляд Демулена. Камиль был страшно бледен, и в его глазах читалась нерешительность. Бедный, добрый Камиль, тебе так не хватает твоего старшего товарища... А гражданин Дантон залег на дно. Как и всегда, когда требуется его вмешательство. Ай да Жорж! Громогласный трибун, уползающий под свою трибуну, как только чувствует запах жареного. Камиль тем временем поднялся. Губы Сен-Жюста тронула едва заметная улыбка. Кажется, он съел наживку.

Камиль Демулен поднялся на трибуну. Десятки враждебных глаз. Черные мысли. Дантон, Дантон, как невовремя ты уехал, как не хватает твоего трезвого рассудка, твоего умения видеть суть за разношерстными, пугающими мыслями!

- Граждане! Сегодя здесь прозвучало множество косвенных намеков на меня, и некосвенных – на мою газету. Я хочу высказать то, что наболело, чтобы попытаться побороть это непонимание. Меня обвиняют в умеренности и в нападках на тех, кто руководит республикой. Но, боже мой, сколько раз я должен повторить, что всем мы – прежде всего люди, а не орудие убийства друг друга, чтобы на меня перестали коситься, обвиняя во всех смертных грехах? Послушайте меня, если сможете. Да, я говорю о недопустимости обвальных арестов и казней. Я говорю о недопустимости культивирования в парижанах мысли о том, что любого неугодного можно устранивтаь с помощью доноса. Посмотрите, что происходит? Как проходят заседания трибунала? В большинстве случаев людям даже не дают шанса оправдаться – их просто не слушают. А такая профессия, как адвокат, скоро просто забудется по причине невостребованности. Я призываю задуматься о том, что происходит. Как известно, римляне сами себя погрузили в бездну, дав возможность диктатору вершить свое так называемое правосудие. Как удобно – убивать с помощью закона и во имя устрашения! Во что мы превращаем народ? Вы давно были на улицах? Они напуганы. Напуганы до смерти. Потому что у каждого из них есть отец, брат, или сосед, голова которого слетела по никому не известной причине. Был человек – а теперь он заговорщик. Подозрительный. И семья его подвергается гонениям. Скоро во всем Париже не останется гражданина, которого так или иначе не коснулась эта адская машина!

Почему же так происходит? Почему мы, пряча глаза, раздаем эти указы и постановления, стараясь не думать о том, что погрязли в крови? Теми, кто это делает, движет страх. Нет, не страх перед заговорщиками. Страх перед тем, что завтра, возможно, они тоже предстанут перед судом по ложному обвинению. И удар может нанести любой, даже тот, с кем сегодня ты пьешь вино и смеешься, играя в карты. Остановитесь, пока не поздно!

Демулен хотел еще что-то сказать, но, махнув рукой, направился к своему месту.


- Гражданин Демулен, то, что вы проповедуете здесь сейчас, да и на страницах вашей газеты не что иное, как модерантизм! - снова поднялся Моморо. - Давайте сегодня освободим заключенных, а завтра они постараются вернуть монархию!

Одобрительный гул в зале, Эбер выкрикнул что-то ободряющее, но он не слушал. - Который год мы боремся с заговорами и заговорщиками, а здесь, практически у нас под боком спокойно произносятсчя речи, которые иначе как контрреволюционными и назвать нельзя! Куда вы смотрите, граждане?! Куда мы катимся?!

Робеспьер просмотрел свои записи и поднялся. Невовремя, Камиль. Очень невовремя ты затеял эту свару. Ты компроментируешь Дантона. Ты компроментируешь меня. И жаль, что тоже никого не слушаешь, кроме себя. Он попросил слова и поднялся на трибуну, ругая про себя необходимость снова читать с блокнота.

- Граждане! Во всей этой дискуссии вы слишком много внимания уделяете переходу на личности и слишком мало – общественному делу. Я не принимаю чью-либо сторону в этом споре, так как и Камиль и Эбер одинаково неправы. Демулен - это странное соединение правды и лжи, политики и вздора, здоровых взглядов и химерических проектов частного порядка. то он говорит так, что ему аплодировали бы у якобинцев; то начинает говорить какую-нибудь политическую ересь; с помощью своей страшной дубинки он наносит ужасный удар нашим врагам; с помощью острого сарказма он поносит лучших патриотов.
Эбер же слишком занимается самим собой и хочет, чтобы все смотрели только на него, уделяя мало внимания национальным интересам. Я прошу не обсуждать больше ни Камиля Демулена, ни номера его газет

Я слышал, что  последний номер «Старого Кордельера» будет печататься дополнительным тиражом. Предлагаю сжечь его, чтобы  положить конец никому не нужной дискуссии, поскольку страсти мелких честолюбцев могут оказаться губительными как для нас, так и для Республики.  Я уже предупреждал вас, граждане, чтобы вы осторожней относились ко всем утверждениям, где есть место клевете. А некоторые депутаты, вместо того, чтобы заниматься важными вопросами сеют раздор, пересказывают сплетни, не имеющие под собой никакой реальной подоплеки, а потом делают вид, что это имеет отношение к нашей общей борьбе. Возможно, кто-то скажет, что я пристрастен, но я не знаю как иначе назвать глупые слухи, в которых гораздо больше мистики, чем здравого смысла.

В зале поднялся одобрительный шум. Робеспьер говорил редко, но он один мог в последнее время подобрать нужные слова. Сен-Жюст несколько раз постучал молоточком по трибуне, призывая всех к порядку. - Гражданин Робеспьер высказал здравую идею. Предлагаю вынести судьбу "Старого Кордельера" на голосование. Поднимите руки те, кто согласен с предложением гражданина Робеспьера? - Сен-Жюст оглядел зал. Люди опускали глаза, стараясь не встречатсья с ним взглядом. - Предложение принято большинством голосов.

[Etelle]

Февраль 1794.
Париж, дом на острове Ситэ.
Эжени, мадам Симон.

По дороге с премьеры Эжени окончательно расстроилась. Послав мысль Элени *Надо поговорить*, она быстро удалилась, радуясь, что не является больше частью Собрания и не зависит ни от каких условностей. Впрочем, об условностях… надо поздороваться с мадам Симон, квартирной хозяйкой, которая, будь сама Эжени смертной, заменила бы ей ее собственную мать. Эжени звала ее на премьеру, но мадам плохо чувствовала себя и наотрез отказалась портить праздник «своей дорогой девочке». Впрочем, Эжени надеялась, что та обрадуется подарку – новенькие огромные восковые свечи, которые регулярно заказывал Театр. Мадам была истинной республиканкой и преданной патриоткой, но восковые свечи, которые теперь можно было достать только на черном рынкев обход всех законов республиканского правительства, для нее были превыше всего. Пожалуй, стоит казаться веселой, отдать свечи, описать восторг зрителей и сразу пройти к себе. К Собору идти не хотелось. Ничего не хотелось на самом деле. Хотелось, чтобы просто рядом был Камиль и обсуждать пьесу с ним, а заодно рассказать ему вспомнившуюся легенду острова Ситэ.

- Мадам Симон! Я вернулась!

- Удивлена, - Мадам Симон возвышалась над высокой Эжени почти на полголовы, а накрахмаленный чепец воинственно топорщился по краям, - Удивлена не твоему раннему возвращению, а тому, что ты вообще дошла обратно, а не слегла по дороге с простудой. Ты легко одеваешься, мадемуазель! Чтобы сегодня не ложилась спать без теплой ванны для ног. И вообще смени эти туфли немедленно!

- Простите, мадам Симон, - как Эжени не было грустно, она улыбнулась. Действительно, бессмертных в Париже легко вычислить зимой – им нипочем снег и холод. Она прошла под неодобрительным и любящим взглядом в гостиную и заметила на столе собственные же листки. Боже мой, она как раз думала, где оставила их. Видимо, забыла, когда пересказывала старушке подробности последней репетиции.

Она взяла свою пьесу со стола и пробежала глазами. Каждая сцена была выверена до мелочей... И все - ради него, только него. Жалко, нельзя вписать "я люблю тебя" так, чтобы это было слышно в каждом слове, жесте, звуке или декорации.

- Так что, деточка, успех? Тогда где шампанское, - вывел ее из задумчивости голос мадам Симон.

- Мадам, этой зимой в Париже можно достать разве что плохое вино, - улыбнулась она, - Да я и не пью, сами знаете.

- Еще бы, пила ты у меня. Может, ноги у меня слабые стали, но клюка все та же. Отлупила бы тебя, ей-богу, хотя ты и взрослая, чтобы по ночам бегать. От меня не сбежала бы, уж поверь, - с готовностью подключилась к игре мадам Симон, - Но я жду подробностей триумфа моей девочки. Как зрители? Аплодировали стоя?

- Конечно, мадам Симон, -Эжени взяла ее за руки, Прошу Вас, позвольте мне нанять для Вас экипаж на завтра – Вас доставят до самого Театра, и мы устроим Вас в директорской ложе, - она хихикнула, подумав, как обрадуется такому соседству Арман.

- В директорской – это не по-республикански, - отрезала старушка, - Но хорошо. Я согласна. Хоть раз в жизни на бархате посижу. А теперь, милая, раз я на все твои идеи согласна – прекрати врать. На тебе лица нет, когда ты про свой триумф рассказываешь. Что у тебя стряслось? Плохо пьесу приняли?

Эжени подумала, что из мадам Симон вышел бы прекрасный следователь.
- Нет, мадам Симон, пьесу принимали хорошо, - тоном примерной ученицы ответила она, - даже триумфально, я теперь буду обеспечена работой на год вперед и наконец Вам придется брать с меня плату за квартиру.

Старуха погрозила ей морщинистым пальцем.
- Еще чего. Так что случилось, - Она указала ей повелительно на диван и села рядом.

Эжени подумала, что отдала бы всю вечность, чтобы хоть на одну ночь стать просто смертной. И просто плакать – не кровавыми слезами в одиночестве, а прижавшись к этому теплому плечу и поверять свои тайны не Нотр-Дам и химерам, а маленькому изящному дневнику с вышитой розой на обложке. И чтобы ей были помехой засовы на дверях, и чтобы…

- Он не пришел, мадам, - прошептала она чуть виновато. Эжени давно читала мысли старухи и давно знала, что та опознала в лицо ее спутника еще в первый раз, как увидела их прощание у дверей дома.

- Мерзавец, - всплеснула мадам Симон руками, - Девочка моя, не плачь! Найдем другого, молодого красивого офицера Национальной Гвардии! А этот пусть только появится – с лестницы спущу.

- Мадам Симон, мне кажется, из Вас получился бы лучший офицер Национальной Гвардии какого только можно представить, - Эжени сжала руку старушки, - Не надо так о нем, прошу Вас. Мне правда больше никто не нужен. И я ему тоже нужна, я знаю. Просто мне было это так важно именно сегодня… Вы не представляете. Может, он просто задержался и ждет меня… на нашем месте, - она встрепенулась. – Я пойду.

- Никуда ты не пойдешь, девочка моя, - отчеканила мадам Симон. – Ради твоего же блага. Что это такое, современные девушки, я прямо не знаю! Иди в свою комнату, сиди там! И никуда не ходи дня три. Пусть мучается. Пусть ревнует там, ищет тебя. А сунется сюда – скажу что ты его видеть не хочешь! Пусть сперва раскается – а потом мы с тобой подумаем еще прощать или нет. Вот как с ними надо! Старик Симон у меня по струнке ходил в свое время!

- Не сомневаюсь, мадам, - Эжени расхохоталась и поднялась, - Знаю, что возражать Вам бесполезно. Но завтра за мое послушание я везу Вас в Театр! Так и знайте!

Она поднялась с дивана и прошла по лестнице к себе в мансарду, как можно громе закрыв замок двери. После чего Эжени подошла окну и спрыгнула вниз с третьего этажа, как всегда, забыв теплый плащ и заколоть волосы. История тамплиеров и их страшной мести увлекла ее, и она был твердо намерена прогуляться на место их сожжения. А потом – рассказать о своей победе Нотр-Дам.

[Etelle]

Февраль 1794 год
У Театра Вампиров.
Сантьяго, Элени

Сантьяго с интересом взглянул на толпу поклонников, дожидающихся выхода актрис. Судя по всему, к Элени сегодня не пробиться – а на записку она не ответит.

Актрисы выходят. Удивительно – стоило выйти невысокой новенькой – ее облепила толпа людей, норовящих вручит ей цветы, взять автограф, поцеловать руку… Впрочем, это мало интересовало Сантьяго.
Элени Дюваль. Одна, стоит поодаль с чуть недоуменным видом.

- А вот и я – вместо целой толпы. Это даже лучше – не находите, - поздоровался он. – И прекратите смотреть на меня так, будто я - отвергнутый поклонник. Доведете ведь до того, что расскажу, с какими именно мыслями пожирал Вас глазами во время спектакля.

- Моя толпа стоит вон за тем углом, - улыбнулась Элени. - Я никогда не выхожу из этой двери, а мои поклонники знают мои привычки. - Она и правда сегодня изменила обычному маршруту. Феноменальный успех Эстель на сегодняшней премьере обескуражил ее и сбил с толку. Эстель была красивой, но весьма посредственной актрисой. Точнее, совсем не актрисой. Она была инертной, тусклой и всегда одинаковой и выезжала исключительно на симпатичной мордашке. - А про мысли ваши мне придется теперь задать вопрос. Ведь не зря вы о них упомянули?

- Элени, - прищурился Сантьяго, - Вам так и не дает покоя идея узнать мои мысли. А если они окажутся… невыносимыми для Вашего чувства собственного достоинства?

- Тогда я вас убью, вы же знаете мои методы? - Элени взяла его под руку. - Я скучала без вас, Сантьяго. Пройдемся?

- Боже мой, а я-то как без Вас соскучился, - Сантьяго подхватил под руку Элени и повел прочь от Театра, - С крокодилами, знаете ли, в Африке поскучнее. Я вот как раз думал у кого больше зубов… фигуральных зубов, конечно, милая, нежная, трепетная Элени… Нет-нет, для убийства эта улица не подходит. Слишком освещенная. Так что – в кабак или в сад Люксембург?

- Не угадали, - улыбнулась Элени. - Хочу показать вам то, что не показала во время нашей последней встречи. Вы ведь любите чужие истории?

- Люблю, Элени, - проговорил Сантьяго, закурив сигару, - Вы же знаете, что Ваши прекрасные глаза у меня ассоциируются с глазами судьбы, а не прекрасной дамы, поэтому Ваша история мне интересна. Но пока мы идем – позвольте покинуть Вашу любимую патетику и повыводить Вас из себя. Вы ведь знаете про Таламаску – да? Или Вы настолько никогда не давали мне шанса открыть рот, что я не успевал это изложить?

- Это моя история лишь частично. - Элени не смогла сдержать лукавого блеска в глазах. - А о Таламаске я впервые слышу. Расскажете?

- Значит, Вы действительно не давали мне рта раскрыть. – удовлетворенно заметил Сантьяго, - Итак, перед тем как я имел возможность сравнить Ваши прекрасные глаза с крокодильими и сделать логичный выбор, я был агентом одного ордена. Их задача – следить за подобными Вам. Меня прислали в Париж следить за Театром Вампиров, но мне это быстро надоело. Теперь за Вами будет следить новый шпион, который не отличается моей чувствительностью, сентиментальностью и не падет у Ваших ног, о моя прекрасная, моя дорогая Элени, - он патетически упал на колено, - Он не будет молить лишь о Вашем взгляде, потому что знает лишь свой блокнот и свои отчеты. Несчастный. Кстати, крокодилов он тоже не видел – а я на них охотился, - добавил он обычным тоном.

- Встаньте, мой велеречивый друг, иначе мне придется носить вас на руках, чтобы вы не перепачкали свою красивую одежду, - Элени протянула ему руку. - Но о чем вы говорите? Если он может нанести вред мне или театру, я просто убью его. Вы же знаете, я не сентиментальна. Если он хочет наблюдать за мной.. Что ж, пусть любуется.

- Элени, мое дело – предупредить, - серьезно ответил Сантьяго, - Запомните – Клод Орсе, - он послал ей зрительный образ в мыслях, - Они не всегда только наблюдают. И убийство не решит проблемы. Появятся новые адепты. Я уже объяснял Вам, что Вы – умная женщина – но ни черта не смыслите в мире смертных? А теперь – несентименальная прогулка, надеюсь?

[Odin]

Февраль, 1794

Париж.

Бьянка, Дюпен.

Дюпен внимательно просматривал заметки, напечатанные два года назад в «Друге народа». Как хорошо, что в свое время Жан Клери развернул против Лавуазье целую кампанию! Теперь за доказательствами вины откупщиков и ходить далеко не нужно, у Клери все грамотно изложено. У него есть квитанции, по которым можно доказать, если никто не будет внимательно присматриваться, конечно, что откупщики намеренно задерживали уплаты взносов. Главное – отдельно положить отчеты и отдельно – квитанции. В первую очередь обратят внимание на то, что на бланках разные даты, в этом можно не сомневаться. Но… Но гражданин Кутон сказал, что этого мало.

Есть еще таблицы и отчеты табачных фабрик, но их лучше спрятать подальше: если нужно обвинить этих кровопийц в том, что они портили табак, незачем видеть, что они старались удешевить его. Дюпен довольно потер руки. Так… Вот то, что нужно. Статья Клери об откупе. Хорошо, что кто-то сохранил эти старые газеты, теперь из них можно добыть массу интересного и, самое главное, полезного для дела. Гражданин Кутон, правда, не торопит, откупщики ведь все равно в тюрьме, но кто знает, когда все это может понадобиться.

Признаться честно, поступок Лавуазье приводил его в недоумение. Когда начались аресты откупщиков он скрылся. Удивляло то, что никто его особенно и не искал, а вокруг других нарочно поднимали как можно больше шума. Но четыре месяца назад о Лавуазье вдруг заговорили или лучше сказать зашептались: он сдался властям. Зачем? Почему? Никто не знал. А если кто-то и знал, то помалкивал.

Дюпен отпил глоток вина. Ну вот и хорошо, что сдался. Сколько раз он мечтал о том, чтобы как следует отплатить своему принципалу за то, что академик никогда не замечал его, пренебрежительно отзывался, отказал в мелком кредите… Да мало ли обид было в то время, когда он, Дюпен, еще состоял чиновником в Генеральном откупе. А вот и еще хороший шанс – наконец-то увидеть как эта гордячка, Мария Лавуазье, придет ходатайствовать за своего великого супруга! Он рассмеялся. Вспомнит мадам, как пренебрегла им в свое время и мы ей тоже кое-что вспомним…

Теперь, когда его поставили едва ли не во главе комитета общественной безопасности, ему действительно есть чем гордиться. Вот так просто, росчерком пера и решается судьба неугодных… Хотя Лавуазье, может быть, он и пощадит, всегда же можно дать и благоприятный отзыв. Но тут, как говорится, все зависит от поведения его супруги.

Но теперь к делу, к делу, к делу. Уже поздно, а у него куча работы. Сколько прошений и ходатайств предстоит разобрать! Но этим пусть занимаются те, кто у него в подчинении, должны же они не просто просиживать штаны! А он брал себе только особые случаи. Такие, как этот. Дюпен подвинул к себе лист. Элеонора Сольдерини. Скорее всего, из недобитых аристократов. Как задержалась здесь – для всех загадка. На какие средства живет – тоже загадка. Род занятий? Ох, спросите что-нибудь полегче… Он видел ее однажды. Красивая. Вот поэтому до сих пор и не в тюрьме. Как скоро она там окажется – тоже зависит от ее поведения. Чиновник плотоядно улыбнулся, представляя себе эту встречу с почти заключенной.

Крошечные бриллианты рассыпались по столу. Бьянка в который раз собрала их в ладонь и начала все снова. Несколько штрихов. Картинка из камней. Какого черта она продолжает торчать во Франции, если ей ничего не приносит удовлетворения? Сегодня ей приснился Эбер. Он жрал свою холодную телятину и пытался по ходу дела ущипнуть за задницу супругу. Все. Приехали. Этого еще не хватало? Даже Сен-Жюст не понимает, зачем она продолжает с маниакальной настойчивостью собирать на него компромат. А сама-то она понимает? Пора уезжать. Перестать придумывать себе причины, чтобы еще немного посидеть в этом городе, и взяться за ум. Начать новую жизнь где-нибудь в Италии или Англии. Построить себе замок и давать умопомрачительные балы, окружив себя красивыми поклонниками. Купаться в роскоши, носить модные платья и ни о чем не думать. Стук в дверь. Бьянка быстро собрала драгоценности и спрятала в свой тайник. Кого еще принесло? Она машинально взглянула на себя в зеркало, отметив, что выглядит безупречно. Вот она, сила бессмертия – ты можешь чувствовать себя на грани пропасти, а в зеркале будет жить все равно очаровательное существо с мерцающими глазами.

Распахнув дверь, Бьянка замерла в недоумении. Полноватый мужчина средних лет смотрел на нее так, словно купил ее на рынке три минуты назад.

- Что вам угодно, гражданин? – спросила Бьянка, не удосужив его приветствием.

- Гражданка Сольдерини? Я - Дюпен из комитета общественной безопасности. У меня ордер на ваш арест подписанный генеральным прокурором.

- Да что вы? И по какому праву? - Бьянка склонила голову, пожирая его глазами. Вот, значит, как. Ордер. На арест. Да пошли вы все, куда подальше.

- Как подозрительная и как иностранка, гражданка Сольдерини, - пожал плечами Дюпен. Вечно они сначала строят из себя бог весть что. А потом, как правило, говорят по-другому. - У вас есть свидетельство о благонадежности?

- Конечно есть, - Бьянка очаровательно улыбнулась. - Показать? - Такое свидетельство у нее, безусловно, было. Только на фамилию Клери, а не Сольдерини. Какая глупость, как она могла об этом забыть! Еще одно доказательство того, что ей стоит покинуть страну - она перестала трезво мыслить и забывает о важных вещах.

- Да, - кивнул Дюпен. - Но даже это не спасает вас от ответственности. В двухдневный срок вы должны принести в комитет бумаги. Декларацию о доходах, свидетельство из коммуны в том, что вы уплатили необходимые взносы, свидетельства не менее двух благонадежных граждан в том, что они согласны стать вашими поручителями, свидетельство секций и жандармерии в том, что вы не были замечены ни в чем предосудительном... Вот здесь полный список документов. - Он протянул Сольдерини лист, скрепленный необходимыми печатями и подписями. Хороша, даже слишком хороша! Готов держать пари, что из "бывших", теперь в этом нет сомнения. - Также вы должны подписать вот это обязательство, что не покинете Париж и не станете менять адрес вплоть до решения комитета общественной безопасности о вашей виновности или невиновности.

Этот человечек начинал ее забавлять. Бьянка легко переместилась к креслу и села, сложив руки перед собой. Пусть полюбуется и отметит, что перед ним вряд ли добропорядочная санкюлотка.

- Гражданин... Дюпен? Я правильно запомнила вашу фамилию? Какой огромный список! Боюсь, что не успею в такое короткое время собрать все необходимое. Что же мне делать? - Она выразительно распахнула глаза.

- Вы все же попробуйте собрать то, что сможете, - посоветовал Дюпен. Ничего, скоро она научится запоминать не только его имя, но и имена тех чиновников, что работают под его началом. - И приходите через два дня. Скажем... в девять вечера. Мы рассмотрим ваши бумаги и решим, что можно сделать. - На этот раз он позволил себе легкую улыбку и снисходительный, почти дружеский тон.

- А если все-таки не смогу? Я могу рассчитывать на то, что вы мне поможете, гражданин Дюпен? - Мелкий, тупой прохвост. Ну и сброд держит Робеспьер подле себя!

- Ну... Здесь многое будет зависеть от вас, гражданка... - деланно небрежно проговорил Дюпен. Не следует слишком быстро высказывать радость по поводу того, что бывшая аристократка оказалась все же сговорчивой. Не то что Мария, строит из себя непонятно что! - И от бумаг, которые вы принесете.

- Бумаги - это всего лишь бумаги. Неосторожная искра - и их уже нет, - заметила Бьянка.

- Что вы хотите этим сказать? - нахмурился Дюпен. - В любом случае, для вас будет лучше, если эти бумаги у вас все же будут. Вы понимаете о чем я?

- Понимаю, - закивала Бьянка. - Бумаги у меня будут. - Глядя, как этот человек топчется у выхода, раздумывая, что еще предпринять или сказать, Бьянка положила руку ему на плечо. А второй тем временем сунула в карман его сюртука одно из своих колец с бриллиантом, которое забыла убрать. Придет домой - пусть удивится. А она посмотрит, что будет делать чиновник с внезапно свалившейся находкой? - До скорой встречи, гражданин Дюпле. Ой, простите, Дюпен.

[Eleni]

Февраль 1794 года

Париж

Сен-Жюст, Анриетта Леба

Сен-Жюст быстрым шагом вышел из здания Конвента и поднял воротник. Какой отвратителный ветер! Пронизывающий, колючий, мерзкий. Безумно хотелось выпить, чтобы согреться. Он усмехнулся своим мыслям. Полгода назад он бы отправился прямиком в таверну, чтобы снять напряжение. Теперь это было в прошлом. Председатель Конвента не может себе позволить разгуливать по подобным заведениям. Остается дом. Унылый, холодный и страшный в своей нелепости. Свеча, остатки вчерашнего ужина и бокал вина. И еще ожидание. Клери больше никогда не станет прежней.

…Она приходила редко, и всегда – под утро. Приносила свои наблюдения за Эбером, всегда оформленные в виде заметок. От этих заметок-призраков Сен-Жюсту всегда становилось не по себе. А она клала на стол листки, исписанные изящным почерком, и молчала. Красивая и величественная в своем отчаянии. «Прости, Антуан, я не могу забыть». Так сказала она однажды, когда он попытался ее разговорить. С тех пор их отношения стали сугубо деловыми. Им даже не нужно было ничего обсуждать – она была первоклассной шпионкой, а он умел пользоваться фактами. «Почему ты вцепилась в этого Эбера?» - как-то раз не выдержал Сен-Жюст. – «Это было последним, что я собиралась сделать перед тем, как умер Марат». Скупой ответ и снова – молчанье. Лишь однажды она, уходя, обернулась, и в ней сверкнул прежний огонь – отголосок той Клери, которую он знал в 93-м. «Я хочу проснуться, но у меня ничего не получается. Прости. Антуан». Это было в начале января. С тех пор она больше не приходила, лишь исправлно продолжала слать свои наблюдения….

Возле Конвента слышались крики. Толпа женщин обсуждала последнее заседание на повышенных тонах. Женщины в революции – насмешка над обществом. Пора бы прекратить эту нелепую традицию и убрать вязальщиц, котоыре лишь сеют смуту своими криками и бабскими сварами. Однако, сегодня тут было жарко. Толпа - значительно более громкая и яростная, чем обычно. Попасть в такую неподготовленному случайному прохожему – и ты рискуешь быть растоптанным. Такие случаи известны в Париже. Сен-Жюст собирался пройти мимо, когда увидел знакомое лицо. Большие темные перепуганные глаза – глаза растерявшегося ребенка. Анриетта – младшая сестренка его друга и постоянного спутника по армейским миссиям Филиппа Леба. Сен-Жюст видел ее ожнажды. Это произошло перед его поездкой в Эльзас, когда Филипп привез свою будущую жену Элизабет Дюпле, которую сопровождала Анриетта.

… Сен-Жюст ее почти не запомнил – в тот вечер они принимали гостей из Парижа, он много пил и много говорил. Разговор шел о необходимости установления перевозных гильотин в армейских частях. «Казни должне происходить сразу. На месте. Иначе все это не имеет смысла, - говорил Сен-Жюст под одобрительные замечания Филиппа Леба. – Поймите, граждане, тут дело не в количестве отрубленных голов. И мне плевать, чья голова будет отрублена – простого солдата или генерала. Предпочтительнее, второе. Потому что, как показывает практика, именно среди генералов больше продажных тварей – простому солдату не до игр с заговорщиками, простой солдат защищает свою страну. Казни должны продолжаться, и они должны быть наглядны!»
Гости тогда одобрительно зашумели. В этом шуме потонул тихий, но звонкий голосок. «А зачем, месье Сен-Жюст?» Сен-Жюст чуть не рассмеялся от подобной непосредственности – знала бы милая Анриетта, что мало кто из взрослых политиков посмел бы в это смутное время задать при людях подобный вопрос. Филипп Леба густо покраснел, коря себя за то, что допустил присутствие сестры на этом сугубо мужском разговоре и готов был вывести Анриетту за дверь. Сен-Жюсту стало жаль ее, из-за братской опеки она готова была расплакаться.
«Важно, чтобы солдаты видели, как власть расправляется с предателями, Анриетта», - мягко сказал он. А затем налил себе еще один бокал и продолжил дискуссию.

Сейчас Анриетта отчаянно толкалась в толпе, пытаясь выбраться.

- Прекратите немедленно свару! – заорал Сен-Жюст. – Немедленно! Расходитесь!

Остановить разбушевавшихся женщин, как выяснилось, было труднее, чем заткнуть самого Эбера с его шайкой. Сен-Жюст несколько раз выстрелил в воздух, затем решительно смешался с присмиревшей толпой и выдернул Анриетту за руку. Некоторое время он вел ее вперед, не обращая внимания на то, что она едва успевает за ним. Наконец, они остановились.

- Анриетта, понимаю, что сестре политика самое место – в толпе у Конвента, но, поверь мне, это не лучшее место для вечерних прогулок. Что ты тут делаешь? (*черт возьми* -мысленно добавил Сен-Жюст, но сдержался)

- Я просто проходила мимо и стало интересно оказаться посреди тех, кто так заинтересован происходящим вокруг себя. Но я не ожидала, что это будет...так! - Анриетта высвободила руку и оправила платье, - спасибо Вам, месье Сен-Жюст. без Вас я бы не выбралась..

- Не стоит благодарности. - Сен-Жюст шутливо поклонился. Она все еще выглядела испуганной, но старалась не показывать виду. - Анриетта, эти женщины заинтересованы не тем, чем должны б интерсоваться. Им бы за мужьями получше следить. - Сен-Жюст закашлял и улыбнулся. - Кажется, я сорвал себе голос. Проводить?

- Зачем следить за мужьями, если это занятие того явно не стоит? а так они чувствуют себя полноправными личностями, со своими желаниями, интересами, - она улыбнулась, - проводите. А то вдруг мне снова захочется оказаться посреди толпы, а Вас не будет.

- Сарказм? А я, между прочим, серьезно. Ладно, не обижайся. Я знаю, что ты не ребенок. Просто не люблю толпы. В особенности, той, что собирается, чтобы почувствовать себя полноправными личностями.

"Пожалуй, не стоит говорить, что я оказалась там лишь для того, чтобы его увидеть. Это будет глупо, хотя это правда. Постоянные рассказы брата о нем.. и единственная встреча. Только что он мог запомнить? вокруг него всегда столько интересных людей.. и хотя и говорит, что не считает меня ребенком..."
- Месье Сен-Жюст, но ведь вокруг Вас всегда много людей. Разве Вы к этому не привыкли? - озвучила девушка свои мысли.

- Вокруг меня? Вы меня с кем-то путаете, дорогая Анриетта. Ну вот мы и пришли. Всего хорошего. Не гуляйте по ночам. - Сен-Жюст улыбнулся, намереваясь уйти. Эта встреча внесла приятный оттенок в сегодняшний вечер. Можно считать, что сделал доброе дело. Не дал растоптать симпатичную девушку.

"Вот сейчас он уйдет и закончится сказка"
- Нет, постойте.. если Вы не торопитесь, останьтесь еще ненадолго, - она в порыве взяла его за руку.
"Наяву прекрасней, чем в фантазиях. Возможность узнать того, кого знаю по рассказам Филиппа"

- В смысле, постоять у дверей? Или зайти к вам? - Сен-Жюст отвел глаза. "Черт возьми, да она, кажется, в меня влюблена. И как, прикажете, себя вести?". - Наверное, лучше пройти в дом. Шокируем вашего брата. Потребуем накормить позднего гостя. Я, в принципе, не спешу. - Сен-Жюст тщательно подбирал слова. Очень не хотелось ее обидеть.

- Конечно, проходите, - Анриетта просияла, - брат будет рад Вас видеть! - она открыла дверь.
"А уж как я буду рада..."

В доме было тепло и пахло чем-то вкусным. Сен-Жюст скинул плащ и прошел, удивляясь теплой встрече, оказанной ему семейством Леба. А может быть, и не влюблена в него эта Анриетта. Может, это просто манера у них такая - хорошо относиться к друзьям Филиппа. Что ж, вечер в любом случае пройдет не зря. Во всяком случае поужинает в приятной компании.

[Etelle]

Февраль 1794 года.
Париж, дом Эжени

Камиль Демулен, Эжени, мадам Симон

Началось… Камиль Демулен поднялся с земли, вытирая кровь с разбитого лица. Они ушли. Шестеро озверевших санкюлотов подкарауливали его возле дома. «Будешь еще высовываться – так отделаем твою девку, что мало не покажется». От бессильной ярости хотелось кричать. Вот он – поверженный лидер революции конца 80х, затоптанный деревянными ботинками, униженный и неспособный что-то предпринять. Дуэли в конвенте ничто против тупой и грубой силы. Знать бы, кто это организовал – Робеспьер или Эбер. Хотя… Робеспьер, скорее всего, удовлетворился тем, что нанес ему удар в спину, предложив уничтожить тираж «Старого Корлельера». А Эбер… Он выглядит, как крыса, которой прищемили хвост. Скорее всего, его рук дело. А может быть, есть кто-то третий… Или четвертый. Теперь все так запуталось, что верить можно лишь проверенным старым друзьям. Жорж Дантон, Луи Пьер Дюффурни и Фабр д Эглантин. Еще несколько соратников. Список уменьшался с каждым днем.

Демулен медленно дошел до дома. Люсиль написала, что вернется к выходным. Как хорошо, что недавно она уехала погостить к родственникам! Надо написать ей и попросить задержаться. Не хватало еще, чтобы эти твари что-то сделали его маленькому сыну! На столе лежала афиша. «Моцарт». Сегодня вечером он должен был быть рядом с Эжени и смотреть, как зрители принимают ее первый спектакль. А вместо этого – сначала гнусная разборка в якобинском клубе, которая плавно перетекла из спора в Конвенте, потом – встреча с незнакомыми санкюлотами. Демулен умылся ледяной водой и накинул чистый плащ. Он должен хотя бы поздравить ее с премьерой этой ночью.

Мадам Симон дремала у камина, наслаждаясь теплом последней вязанки дров. Денег от постояльцев едва-едва хватало на то, чтобы согреть ее старые кости – хворост этой зимой был как никогда дорог. Мадам внимательно прислушивалась к звукам из комнат – Эжени называет это «слушать дом» - и одному Богу известно что ее дорогая девочка имеет в виду, как и где пропадает целыми днями и ночами. Кстати, стоит прислушаться- вдруг плачет наверху. Мадам поднялась по лестнице и приложила ухо к двери. Сквозь замочную скважину дул пронзительный ветер. Мадам, кряхтя и тяжело опираясь на палку, спустилась на первый этаж, закуталась в шаль и вышла из дом, чтобы удостовериться в своем предположении. Так и есть, через окно сбежала. И все – к нему, конечно. Ладно, пусть только вернется – получит по первое число. Мадам вернулась в гостиную, вытянула ноги перед камином и замерла в ожидании, стараясь напустить на себя как можно более строгий вид.

Стук в дверь. Ага, конечно, сейчас будет пытаться избежать выволочки, негодяйка, играть в воспитанную барышню из хорошей семьи. Не тут-то было, такие штуки с мадам Симон не пройдут.

Старуха грозно распахнула дверь, одновременно начиная заранее приготовленную речь:- И где тебя носило, мадемуазель? Совсем с ума сошла что ли через окна бегать? Сказано было – сиди жди, сам прибежит!!!

-Добрый вечер, мадам Симон, - проговорил Демулен, отступив на несколько шагов назад. - Я бы хотел видеть Эжени Леме. Она у себя?

Мадам Симон смерила Камиля Демулена взглядом, не предвещавшим ничего хорошего:

- Нет, не у себя. И только один черт, да ты можете знать, где ее сейчас носит. Убежала она. Тебя искать, как всегда. А была бы дома – все равно бы не позвала, чтобы знал как нас обижать. Палка по Вам плачет, молодой человек, вот что! Ох жалко старик Симон умер – уж он-то бы тебе спуску не дал, - старуха пригрозила морщинистой рукой в подтверждение своих слов.

Демулену едва удалось сохранить серьезный вид. Из таких старушек можно формировать национальную армию - все лучше, чем толпы согнанных насильно солдат, мечтающих лишь о том, чтобы вернуться домой. - Гражданка Симон, давно ли ушла Эжени?

Мадам Симон присмотрелась к посетителю.
- Ладно, вижу, правда, что кто-то уже перешел от слов к делу. И был полностью прав, - ворчливо проговорила она, - Проходи, что уж тут. Подождешь в гостиной, пока она вернется. Ушла давно – если как всегда еще и одеться теплее забыла – совсем скоро вернется. Не волнуйся – замерзнет и сразу вспомнит где ее дом. Руки-ноги целы?, - продолжила допрос мадам Симон, - Что с головой проблемы, это мне объяснять не надо, - она распахнула дверь в убого обставленную гостиную. Большую часть мебели давно продали в другую холодную зиму.

- Целы, - улыбнулся Демулен. Старая мадам Симон вызывала у него искреннюю симпатию. Если бы он писал пьесы, обязатлеьно вставил бы такого персонажа в повествование.

Эжени долго блуждала по острову Ситэ. У Собора сегодня было тихо. По привычке Эжени зашла на колокольню, как привыкла поступать в значимые дни своей жизни и села на парапет. Когда-то ей хотелось броситься с него вниз, потому что места в этой городе для нее упорно не находилось. А теперь, несмотря на тревоги настоящего и неприятные предчувствия относительно будущего, это место вернуло ей покой. Наверное, потому что именно оттуда начинаются все дороги всех химер на свете.

Она вспомнила, что просила зайти Элени. Возможно, сейчас есть смысл вернуться домой, причем чем скорее тем лучше. Во-первых, гнев мадам Симон имеет смысл пережить как можно скорее. Во-вторых, мадам Симон терпеть не могла Элени, считая ее легкомысленной вертихвосткой, которая дурно на нее влияет. Не стоит давать им шанс лишний раз сцепиться, тем более, что Элени уже едва сдерживается, чтобы не свернуть старухе шею в буквальном смысле слова.

*Интересно, к чему я вспомнила легенду про тамплиеров? Ее ведь правда нереально поставить. И про любовь там ничего нет, только про смерть и месть. А смерти сейчас в Париже более чем достаточно*.
Эжени подошла к дому, размышляя что будет честнее: повиниться перед мадам Симон или попытаться незамеченной проскочить наверх.
Выбрав героический сценарий развития событий по первому варианту, она аккуратно зашла внутрь дома и приоткрыла дверь в остывающую гостиную.

- Камиль, - радостно воскликнула она и подбежала к Демулену, забыв про присутствие в комнате мадам Симон, необдобрительно созерцающей происходящее.

- Я опоздал, но все-таки я здесь. Пойдем, я очень хочу услышать твой расска о прошедшей премьере, - заговорил Демулен, бросив осторожный взгляд на суровую старую гражданку. - Я не смог прийти, но очень переживал за тебя.

- Куда это вы пойдете, - подала голос мадам Симон, - На улицу я ее уже не выпущу, через окно, надеюсь, ты ей лезть не разрешишь. А к ней даже подниматься не думай – не хватало мне только на гильотину за сводничество отправиться. Здесь поговорите, молодые люди. Чая нет, кофе тоже. А мне спать пора – но я все слышу. Так что даже не думайте...ничего такого! А ты осторожнее давай, - проворчала уже спокойнее мадам Симон и вышла из комнаты.

Едва за ней закрылась дверь, Эжени бросилась Демулену на шею.
- Все, если ты со мной, то никакие премьеры мне уже не нужны, я так волновалась – думала что-то случилось, - проговорила она, - Так что – пошли, - она указала взглядом на неплотно закрытое окно – благо, гостиная находилась на первом этаже.

- У тебя и правда ледяные руки, - ответил Демулен. - Твоя строгая мадам права - сегодня мы останемся здесь. Пойдем к камину, расположимся рядом с огнем, и ты расскажешь мне все подробно. Мне интересно все - с момента появления первого зрителя и до прекрасного финала. Ведь это был твой триумф, верно? Твои глаза говорят о том, что пьеса стала настоящим событием. Надеюсь, мне не придется вооружаться, чтобы отгонять от этого дома твоих поклонников?

- Какие поклонники, ты что, - рассмеялась Эжени, - Да меня никто не знает и не хочу, чтобы знали. Поклонники – это по части моей подруги, Элени – ну я тебе рассказывала... Кстати, жаль что ты не видел... знаешь – такой странный вышел триумф, - она пересказала Демулену непонятную ситуацию с аплодисментами новой неталантливой актрисе Эстель. Жалко, ты не видел – ты бы нашел этому какое-то разумное объяснение... Кстати, - о господи, - Эжени вздрогнула, - что с тобой? На тебя напали? К черту пьесу, что случилось?

- Это политика. Не имеет значения. - мягко отстранил от своего лица ее руку Демулен. - Когда следующий спектакль? С удовольствием посмотрел бы на всех, кого ты описываешь.

- Следующий спектакль завтра, если ты выдержишь соседство мадам Симон, - улыбнулась Эжени, - Ты снова не хочешь говорить, в чем дело. Но я теперь буду еще больше переживать. Знаешь, - она подошла к окну и присела на подоконник, - Помнишь, я тебе рассказывала о своих отношениях с этим городом? Что мы с ним разговариваем – правда-правда. Иногда мне удается с ходу уловить его мысль, иногда я понимаю слишком поздно... Сегодня вечером где-то между второй и третьей сценой третьего действия – где к Моцарту приходит заказчик Реквиема – у меня снова возникло это чувство. И тогда я вспомнила одну старинную легенду. Ты, конечно, знаешь неромантическую версию. Про то, что когда-то были еще рыцарские ордена, и самым богатым был орден тамплиеров. И король Филипп... не помню номер, решил уничтожить их, потому что они угрожали его славе и богатству. Рыцарей схватили и долго пытали. Но они не признались в измене. И тогда последних сожгли как раз на острове Ситэ. А легенда гласит, что именно тогда на стенах Собора Парижской Богоматери появилась копоть, а с костра прозвучало проклятие королю, архиепископу и человеку, который руководил арестами. Они все умерли в течение года, а французские короли с тех пор стали считаться проклятыми до восьмого колена. И Людовик Шестнадцатый был как раз восьмым потомком... Я сегодня бродила около места их казни. И можешь считать меня сумасшедшей, но город что-то хочет сказать мне. И это – что-то очень дурное. Я боюсь, - Эжени открыла окно и попыталась рукой схватить снежинку – редчайший товар в парижскую зиму.

Что-то в ее голосе заставило Демулена насторожиться. - Эжени, этот город давно кричит о помощи. Мы слушаем его, будучи простыми зрителями в этой трагической истории, и не можем ему помочь. И не тамплиеры сводят с ума людей, заставляя устраивать кровавые разборки друг с другом. Кто станет следующими жертвами этой незримой войны? Мы узнаем это, когда все будет закончено. И будм бороться до конца.

- Смотри, поймала, - Эжени предъявила снежинку, смотри скорее, пока не растаяла. А ты правда веришь, что это закончится? И потом... пожалуйста, пусть лучше все продолжается, пусть будет в тысячу раз хуже – только пусть ты ничем не будешь рисковать. Ты можешь сейчас отодвинуть меня как можно дальше от себя, но я ведь буду только больше волноваться. Я ведь все знаю, совсем все. Ну, разве что как протащить верблюда через угольное ушко не смогу сказать. Ты в опасности, большой, а я... я каждый вечер готова сойти с ума, не зная, увижу ли я тебя еще хоть раз - или ты исчезнешь – вот как эта снежинка, видишь, которую уничтожил огонь?

- Снежинку уничтожил не огонь, а ее природа, - улыбнулся Демулен. - Он подошел к Эжени и прижал ее к себе. - Пожалуйста, не бойся. Я все знаю об опасности. Но если я все брошу и спрячусь, ты станешь первой, кто от меня отвернется. Точнее, второй. Первым стану я сам. Мы говорили о том, что будем слышать друг друга даже, если наши пути разойдутся. Так и будет. А остальное неважно. Пойми. И не волнуйся за нас. Никогда не волнуйся.

- Хорошо, но все равно ты задолжал мне поход в Театр. От общества мадам Симон завтра вечером в директорской ложе тебя не спасет ничто, - Эжени улыбнулась, - Если и после этого наши пути не разойдутся, то нам точно ничего не страшно.

[Odin]

Февраль, 1794

Париж.

Кабинет Робеспьера.

Сен-Жюст, Робеспьер.

«Приходите к нам еще раз! Придете?»
Сен-Жюст улыбнулся, вспоминая вчерашний вечер. А он и забыл, что такое семейный ужин. В последний раз он проводил так время много лет назад, в Блеранкуре. Обстановка в семье Леба располагала к тому, чтобы с удовольствием просидеть в кресле, покуривая сигару и потягивая вино, не стараясь никуда сбежать. Он знал еще одно святое семейство – Демуленов. Но любые попытки Камиля свести его в одной комнате с Люсиль заканчивались всегда язвительными шутками со стороны этой избалованной блондинки и мрачных замечаний со стороны самого Сен-Жюста. У Леба все было иначе. Было забавно наблюдать, как Филипп пытается выдворить младшую сестру из комнаты под предлогом «мужского разговора», а Анриетта всеми силами сопротивляется. В конце концов, Сен-Жюст встал на ее сторону. «Послушай, Филипп, да отвяжись ты от нее». А спустя полчаса, прощаясь, услышал ее звонкий голос: «Приходите к нам еще раз! Придете?»

Ладно. К делу. И хватит про семейство Леба. Сен-Жюст вошел в кабинет Робеспьера и сел, у окна.

- Максимильян…. Кажется, дело сдвинулось с мертвой точки.

- Что ты имеешь в виду? - Робеспьер недобро прищурился, оторвавшись от бумаг лишь затем, чтобы бросить взгляд на соратника. - Что сдвинулось?

- Вчера вечером на Камиля было совершено нападение. Группа санкюлотов поджидала его возле дома. Как видишь, спор в Конвенте не прошел даром. Я пришел, чтобы обсудить дальнейшие шаги в отношении Эбера. Если нужно, я найду способ доказать, что он причастен к подстрекательству по отношению к членам Конвента. Решать тебе.

- Про Эбера - верно, - отозвался Робеспьер. - Кем было организовано нападение на Демулена?

- Некий Бувалье. - спокойно ответил Сен-Жюст. - Хулиган и дебошир. Недавно Камиль позволил себе отпустить нелестный комментарий по поводу его высказываний в одной таверне. Он не принадлежит ни к какой партии. Просто дурак. Вот и организовал нападение, воспользовавшись вчерашним скандалом с "Кордельером". Эбер не имеет к этой выходке никакого отношения. Я проверил.

- Будем иметь в виду, - хмуро сказал Робеспьер. Порывшись в ящике стола, он извлек пузырек и добавил несколько капель в стакан с водой. - Вы с Демуленом, похоже, решили довести меня до сердечного приступа. Притом не сговариваясь, что замечательно. Вот послушай, что за донос я нашел у себя на столе: «Вчера вечером гражданин А. С. Ж. Вышел из здания Конвента по окончании заседания. Во дворе, услышав спор вязальщиц, гражданин усмирил толпу пистолетными выстрелами в воздух. Позже ушел оттуда с гражданкой Леба с которой у него состоялся разговор, не имеющий отношения к политике, но в котором имело место быть обращение «месье», недопустимое среди честных граждан». Это уже второй. Ты что, ополоумел?! Как я могу быть уверен, что точно такой же не лежит на столе у Эбера? Мне мало Камиля, так еще и ты... - Робеспьер махнул рукой.

- Максимильян... - Сен-Жюст чуть не задохнулся от гнева. Затем протянул руку. - Дай, пожалуйста, посмотреть. Не сомневаюсь, имени не указано, но, может быть, я узнаю почерк?

- Твое счастье, что я слишком плохо себя чувствую для того, чтобы устроить тебе подобающий выговор. Дело здесь не столько в доносе, сколько в том... Да как ты мог так забыться, Антуан?! Ты представляешь, какие могут быть последствия?! - Робеспьер протянул соратнику листы. - Я немного приду в себя, потом скажу тебе все, что по этому поводу думаю.

- Да, ты прав, представляю себе, как это выглядело, - кивнул Сен-Жюст, изучая донос. Почерк был незнакомым. Значит, поиски займут некоторое время. В том, что наглец, посмевший себе шпионить, должен быть наказан, Сен-Жюст не сомневался. - Максимильян, я поговорю с гражданкой Леба. Она просто растерялась. Ее чуть не затоптали, видел бы ты ее лицо.

- Ты настолько плохо представляешь себе последствия, что ограничиваешься простым "Представляю, как это выглядело?" Ты в своем уме? Ты знаешь, что за такое обращение простые граждане попадают в тюрьму, в лучшем случае ограничиваются штрафом. А тут что мы видим? Председатель Конвента обменивается любезностями с дамой, так? Мне лично все равно, как вы друг к другу обращаетесь, но делайте это когда вы одни, черт возьми! Не приходило в голову, что Эбер может обнародовать этот факт? Представляешь себе, какой шум поднимется особенно после того, как на последнем заседании так много говорили о лжепатриотах? Кому ты будешь объяснять, что она просто растерялась? Эберу? Шометту? Мне не нужно, я и так это понимаю.

- Максимильян, я понял, - тихо сказал Сен-Жюст. - Этого больше не повторится.

- Кому легче от того, что ты понял это только сейчас? - проворчал Робеспьер, складывая бумаги в папку. - Сегодня с твоим докладом придется подождать, раз так вышло. Если сумеем заставить замолчать тех, кому найдется что сказать, прочтешь доклад завтра. Если нет... Лучше об этом не думать.

Сен-Жюст кивнул. Продолжать мусолить эту тему было бессмысленно - он и сам осознал, в какую глупую ситуацию попал с Анриеттой.

- Что по Дантону? Ты едешь к нему? Когда?

- Планировал поехать. Но не сейчас, когда ситуация может выйти из-под контроля. И от тебя будет зависеть, останется ли она под контролем. Продумай свою линию поведения на случай, если тебя начнут обвинять. Я говорю серьезно, так как это может вызвать более широкий резонанс чем ты думаешь, так как случившееся вчера наглядный пример того, что мы наказываем людей за то, что спокойно делаем сами. Итак... - Робеспьер задумался. - Если есть полно свидетелей... Черт! Даже придумать ничего не могу в твою защиту, так как вы, гражданин Сен-Жюст, грубо говоря, развесили уши и даже не остановили ее. Но что теперь об этом говорить... Ступай, Антуан. Я подумаю что сказать, если понадобится. Ты, на всякий случай, возьми с собой дополнения к декрету, но не сам декрет. Если повезет, займемся этим.

- Да, Максимильян. Я подумаю, что сказать. - мрачно пробормотал Сен-Жюст и вышел из кабинета.

[Eleni]

Февраль 1794 года

Конвент

Эбер, Робеспьер, Сен-Жюст, Демулен, Моморо, и т.д.

Жак Эбер впервые за две недели снова ощущал себя человеком, а не куском баранины на вертеле. Сегодня утром, получив сообщение от Шометта, он с чувством потребовал у супруги немедленно подать ему свежеиспеченных булочек с маслом и сыром. Напевая себе под нос, он вышел из дома и направился в Конвент. Как его встречали люди! Родные санкюлоты, чтоб вам пусто было, какие же вы все-таки верные и преданные! Весь Париж вам бы подарил, если б мог. Ну, и себя б не забыл. Донос на Сен-Жюста грел душу. Конечно, это ни на что не повлияет – гаденыш выскользнет, как речная рыбешка, которую не успели обвалять в соли и бросить на раскаленное масло. Но нервы ему он точно пощекочет. А что будет дальше – посмотрим.

Эбер подождал, пока депутаты выскажутся по малозначительным вопросам. Пусть народ подразогреется немного. Затем он взял слово.

- Граждане! Соратники! Патриоты! Сегодня, когда я заходил в здание Конвента, в глазах некоторых честных граждан читалась насмешка. И я их понимаю. Разве не смешно смотреть, как добрые республиканцы, которые громят подозрительных и аристократов, которые отправляют десятки людей на гильотину за подозрительные разговоры и обращения, разгуливают с дамочками под ручки, изображая из себя аристократию? – подвижное лицо Эбера скорчило умильную рожу – «Ах, месье, благодарю вас, месье, я так вам признательна, месье!» - В зале захихикали. – Думаете, это я просто веселю вас, граждане? А вот и нет! – торжествующе произнес Эбер. – Тут впору плакать. Потому что некоторые члены Конвента позволяют себе подобные выходки на глазах у всего честного народа и даже не пытаются скрываться! Вот она – безнаказанность. Вот она – власть. И что ж теперь скажет народ? Им, значит, можно, а нам нельзя? Граждане! Сегодня я призываю вас обсудить сложившуюся ситуацию. До тех пор, пока в Конвенте сидят люди, которые видят соринку в чудом глазу, а в своем не замечают целого барана, вера простого санкюлота будет рушиться. Вот так, граждане.

Эбер сошел с трибуну под крики «Имена!» «Лжепатриотов на гильотину!»

- А что тут обсуждать, граждане? Все и так ясно! - вскочил с места Моморо. - Я неоднократно слышал требования удалить из клуба того или иного человека за ошибку или мелкую провинность, допущенную, может быть, только из слишком пылких порывов патриотизма. Что же сделаете вы теперь, когда все слышали слова гражданина Эбера? Промолчите? Сделаете вид, что ничего не случилось? Да, я требую, чтобы были названы имена и человек, скрывающийся под маской лжепатриота, был немедленно исключен из общества!

- Позвольте, гражданин Моморо, - вскочил Демулен. - Да что вы с гражданином Эбером себе позволяете? Хотите устроить очередной скандал? Переходы на личности? Да, зачем обсуждать Конституцию, зачем решать вопросы о жизни и смерти людей, зачем вообще нужна эта революция, когда вокруг столько интереснейших тем для обсуждения? Кто-то сказал не вовремя неправильное слово? На гильотину! Кто-то прогулялся с девушкой под ручку? На гильотину! Кто-то наступил кому-то на ногу и извинился не с тем выражением лица? На гильотину! Кому-то приснился сон про короля, и он рассказал об этом соседу? Дважды на гильотину! Во что вы хотите превратить Конвент? В подобие "Пера Дюшена", который в последнее время не произнес ни одного полезного слова, лишь сеет смуту и заводит людей на немыслимые поступки! Вчера на меня напали. Нет, никто не хотел меня убить. Просто напугать и заодно предупредить, что если я не заткнусь, то неприятности будут грозить моей жене. И это были не роялисты, нет! Это были простые санкюлоты. Добрые патриоты и наши с вами соотечественники. Вот что происходит с народом. Тех, кто не боится сказать слово о милосердии, народ готов топтать и плевать им в лицо. Но разве это стоит обсуждений? Нет. Намного интереснее обсудить, какая несчастная женщина позволила себе обратиться к депутату Конвента "месье".

- Тогда почему другие граждане за подобный проступок сидят в тюрьме или платят штраф, а если человек этот - депутат Конвента, то боятся даже назвать его имя? Депутат Конвента, будь он истинный патриот, пресек бы это, а наш депутат что? Вежливо раскланялся? --- В зале раздались смешки.

Время. Робеспьер поднялся на трибуну только с блокнотом в руках, но на этот раз там были заметки набросанной утром речи в защиту Сен-Жюста. Так и знал, что это случится и Эбер не сумеет промолчать...
- Граждане! Не впервые я наблюдаю то, что многие дискуссии сосредотачиваются в слове «личное». Это порождает пристрастие к мелким делам и презрение к крупным. К сожалению, мы все еще находимся под давлением груза наших старых привычек, что и ведет к лишним наветам, подозрениям, а иногда и оскорблениям, упирающихся в одно и то же слово: «личное». Я не хочу говорить здесь о каком-либо злоупотреблении, когда злоупотребляют самими святыми принципами, когда от мудрости правительства зависит, когда нужно считаться с обстоятельствами и какие выбирать средства. Гoре тoму, ктo, смешивая oшибки граждан с преднамеренными oшибками предателей или с пoсягательствами загoвoрщикoв, oставляет oпаснoгo интригана и преследует мирнoгo гражданина! Не в этом ли заговор, когда некоторые депутаты с готовностью обсуждают вопросы мелкие, не касающиеся проблем жизненно важных?
Если и был допущен проступок, подобный тому, о котором вы сейчас так пламенно высказались, то почему бы не сказать об этом депутату в частном разговоре? Почему Конвент, и без того раздираемый интригами должен еще и стать ареной для выяснения личных отношений? Все это играет на руку нашим врагам и в первую очередь я бы считал врагом того, кто способствует произрастанию интриг здесь, среди нас. В первую очередь я бы назвал недоброжелателем того, кто отвлекает внимание от важных общественных вопросов, прикрываясь рядом мелких и сугубо частных проблем. Лжеревoлюциoнер всегда гoтoв принять смелые меры, тoлькo бы oни имели мнoгo неудoбств; клевещет на те меры, кoтoрые имеют тoлькo преимущества, или внoсит к ним пoправки, мoгущие сделать эти меры вредными.
Oн гoвoрит правду сдержаннo, рoвнo на стoлькo, чтoбы пoлучить правo безнаказаннo лгать; oн делает дoбрo пo каплям и льет злo пoтoками, oн пoлoн oгня к ничегo не значащим бoльшим решениям и бoлее равнoдушен к тем, кoтoрые мoгут oказать честь делу нарoда и спасти рoдину. Oбращая бoльшoе внимание на фoрмальные прoявления патриoтизма, oн пoдoбнo ханжам, врагoм кoтoрых себя заявляет, сильнo привержен к внешним действиям, и скoрее oденет сoтню красных кoлпакoв, чем сделает oднo дoбрoе делo. Обратите на это внимание, граждане. У меня все.

Зал взорвался аплодисментами. Однако, очень скоро депутаты разделились на группы. В гвалте тонул голос Эбера - он что-то кричал и размахивал руками.
Сен-Жюст сохранял каменное выражение лица, не обращая внимания на хищные поглядывания Эбера. На секунду он позволил себе посмотреть на Робеспьера. Лицо Максимильяна приняло зеленоватый оттенок, губы сжались в тонкую линию. Опустив глаза, Робеспьер едва заметно покачал головой. Значит, молчать. Или… Сен-Жюст поднял руку, призывая к спокойствию и уставился на Эбера, не мигая.

- Гражданин Эбер, на мой стол ежедневно ложатся десятки доносов. И далеко не все из них заслуживают доверия. Если я, к примеру, сообщу вам, что вы неделю назад ужинали в компании голландского банкира, тайно покинув Париж и сообщив супруге, что поехали на важную встречу со своим осведомителем, указав на то, что прочитал это в доносе, вы как на меня посмотрите? Скорее всего, скажете, что это полная чушь. И будете правы. А я с вами соглашусь. Потому что если буду обращать внимание на все, что про вас пишут ваше недруги, то буду вынужден поставить вопрос о вашей благонадежности. В этих стенах действительно неоднократно звучали речи, обращенные против некоторых депутатов Конвента, обвиняющих их в неблагонадежном поведении. Но это были лишь штрихи к портретам. И за этими людьми числились более весомые деяния. В данном вопросе, граждане, я соглашусь с гражданином Демуленом. У нас есть более важные темы для обсуждения, и народ голосовал за нас не для того, чтобы мы вцеплялись друг другу в лицо. Гражданин Эбер, я бы попросил вас составить список лиц, о которых вы говорили. Как председатель Конвента я готов рассмотреть его и проверить. А теперь, граждане, мне бы хотелось перейти к вопросу, на котором мы остановились вчера. А именно – о судьбе подозрительных, заключенных в тюрьмах.

Эбер похолодел. Мистика. Этого не может быть. Откуда гаденыш узнал про банкира? Главное, не паниковать. Сен-Жюст наглядно показал ему, что готов торговаться. Спокойно, Эбер, еще не все потеряно.
- Список напишу хоть сейчас, гражданин председатель! – развязно выкрикнул он. Дальнейшие обсуждения Эбер не слушал.

Робеспьер перевел дыхание. Нужно отдать Сен-Жюсту должное, он сумел высказаться в свою пользу, не поставив себя под удар. Конечно, желательно, чтобы этого обсуждение не было вообще, но уже хорошо, что оно закончилось хотя бы так. От добра добра не ищут. Выкрик прокурора заставил его насторожиться. Нет, еще не все закончилось... Зная Эбера, легко предположить, что список сейчас будет написан и оглашен. Робеспьер быстро сделал несколько заметок. Опять приходилось набрасывать практически на ходу!

Сен-Жюст внимательно слушал выступающих, поглядывая на Эбера. Тот что-то писал, старательно отражая на лице работу мысли. Наконец, он поднялся, и, улучив минутку, когда между выступающими возникла пауза, сообщил: "Список готов". Сен-Жюст молча протянул руку. Депутаты стихли. Эбер уверенным шагом направился к трибуне председателя Конвента и отдал ему сложенный вчетверо листок. Сен-Жюст развернул листок и кивнул. На листке была карикатура на Сен-Жюста и Анриетту Леба.

[Etelle]

Февраль 1794 год.
Париж, Театр вампиров.
Эстель, Арман.

Эстель еще раз глянула на себя в зеркало. Да, она была на редкость хорошая собой. Даже невысокий рост не портил дело, а наоборот делал ее еще более загадочно-привлекательной. То, что надо для примадонны Театра. Эстель еще раз улыбнулась. Успех плана превзошел сам себя – Элени Дюваль оказалась настолько выбитой из колеи, что даже забыла запереть мысли наглухо по возвращении после небольшой прогулки после спектакля, которую она совершила под руку со смертным, который судя по ее мыслям принадлежал к довольно опасной организации. Способной раскрыть миру лишние секреты. Нет-нет, не стоило и надеяться, что Элени будет сильно рисковать, но ведь пока есть задача просто выбить у нее из-под ног твердую почву. А Номер один должен стоять на земле твердо. Падающего кумира легко столкнуть вниз.
С этой мыслью Эстель подошла к кабинету Армана и постучала.
- Арман, не помешаю?

Арман улыбнулся, любуясь хорошенькой мордашкой новой актрисы. Судя по всему, она была редкостной дрянью - завистливой, злобной и стервозной. В общем, настоящая женщина. Таких большинство. Трюк с подкупленными поклонниками эта красотка провернула мастерски. А вот Элени разочаровала. Удивительно, но она ни о чем не догадалась. В глубине души Арман, конечно, симпатизировал Элени - верной, преданной и проверенной временем. Но это не мешало ему злитсья на ее растяпистость. Его правая рука должна уметь отслеживать дешевые интриги и пресекать их сама, а не следить из-за угла за соперницей, принимая фарс за чистую монету. Но с Элени он разберется позже. А пока у него - новая игрушка. Арман улыбнулся. - Эстель, поздравляю. Проходи и садись рядом. Ты сегодня переиграла нас всех, судя по количеству цветов. Поздравляю. Это настоящий успех.

- Спасибо, Арман, - Эстель не давала себе обмануться его нарочито теплым взглядом. Интересно, прочел ли он в ее мыслях трюк с поклонниками? Пусть даже так – в конце концов, номер один должен обладать и иными достоинствами помимо преданности и высоких моральных качеств, - Ты же знаешь, что причина наших триумфов – в тебе, - Эстель радостно сверкнула глазами в момент, когда Арман кивнул, подтверждая ее правоту. Да, пора – А что такое Таламаска?
Арман поднял брови. - Не знаю. Впервые слышу это слово.

- Я слышала это слово от Элени. Она иногда повторяет его, возвращаясь с прогулок с каким-то смертным, - заметила Эстель, - Но тоже отказывается объяснить. Думаешь, разгадка слова стоит того, чтобы ее искать?

Арман невольно залюбовался ею. Она, видимо, прилагала множество усилий, чтобы практически не отличаться от смертных. То ли охотилась больше других, то ли лучше остальных пользовалась гримом... Широко распахнутые глаза смотрели с нескрываемым интересом и простотой. Сама невинность, не иначе... Ну и мерзавка... - А ты сама как думаешь, Эстель? - мягко спросил Арман.

- Я думаю, Арман, что решения в нашем Собрании принимаешь ты, - в тон ему ответила Эстель, - И уверена, что если ты захочешь, чтобы разгадку этого слова для тебя нашла именно я – ты дашь мне знать. Я могу только надеяться, то оно не таит никакой опасности для нас и наших тайн.

- Умница, Эстель, - нежно сказал Арман и поцеловал ее в лоб. - Ты очень далеко пойдешь, мой темный ангел. Я думаю, после сегодняшнего спектакля стоит подумать о том, чтобы передать тебе некоторые главные роли. Я давно мечтал о том, чтобы у меня было две примадонны.

Эстель сделала реверанс и почтительно склонилась перед Главой Собрания, изображая полную покорность его воле.

[Odin]

Февраль, 1794

Париж.

Редакция "Пер Дюшен"

Жак Эбер, Антуан Моморо.

Жак Эбер пил четвертую чашку кофе, сидя в редакции своего «Папаши Дюшена». Вокруг были разбросаны мятые газеты, забрызганные чернилами. Только что одна из чернильниц пролетела по воздуху и шлепнулась на пол, запущенная рукой своего владельца. Рядом с кофе стояла тарелка с нетронутыми остывшими круассанами. Настроение было вновь испорчено, а надвигающаяся катастрофа казалась необратимой. «Валить тебе отсюда надо, друг Эбер», - пробормотал он вслух и вздохнул. Эта мысль посещала его далеко не первый раз за последнюю неделю. Хлопнула дверь, на пороге показался Антуан Моморо. Сегодня он прекрасно поддержал его в Конвенте. Да что толку?

- Что, Антуан, скажешь? – спросил Эбер, не поднимая глаз. – Не пора ль нам паковать чемоданы, а? Как думаешь?

- Если начать паковать чемоданы, это будет напоминать вареннское бегство, не думаешь? -мрачно ответил Моморо. - Знаешь, какие слухи пошли? Наши люди, оказывается, избили Демулена, наши люди отравили Кутона и пытаются отравить Робеспьера, наши люди распространяют слухи о Сен-Жюсте. Все это вместе скверно пахнет, Жак. Между тем, им известны разговоры в Клубе кордельеров. Пока они будут надеяться на Колло - ничего не произойдет, но как долго это будет продолжаться? Нам нужно выработать программу действий.

- Знаешь, друг мой, еще месяц назад я бы с тобой согласился, - недобро усмехнулся Эбер. - Но, признаюсь, сегодня у меня опустились руки. Я просто не знаю, за что хвататься. Вот видишь, - он ткнул в круассаны, - даже аппетит пропал.

- И что произошло сегодня? Можешь это внятно сформулировать? Так, чтобы мне стало понятно почему у тебя опустились руки?

- Скажем так, - отчетливо заговорил Эбер. - Гражданин Сен-Жюст дал мне наглядно понять, что знает обо мне больше, чем мне хотелось бы. А я не могу понять, откуда произошла утечка информации.

- Подумай о том, кто еще мог об этом знать, - пожал плечами Моморо. - И, потом, сейчас это уже не так важно, раз эта утечка произошла. Не понимаю, зачем тебе понадобилось трогать Сен-Жюста? Разве не знаешь, что Робеспьер будет смотреть сквозь пальцы на твою войну с Демуленом, но за Сен-Жюста перегрызет глотку любому? Не говори, что ты не предвидел такой реакции, а теперь тебе могут вспомнить все, начиная от тех глупых слухов о Консьержери прошлогодней давности. И гражданин Эбер будет выставлен клеветником. Тебе это надо? Не проще ли заявить о своей лояльности, пусть даже и сделав шаг назад?

- Ты прав, мой друг. - Эбер разжал кулак. На ладони остались следы ногтей. Эбер готов был жрать тухлый хлеб и запивать дешевым пойлом с санкюлотами, но ухоженные руки были его единственным допущением против правил и являлись его гордостью. - Не знаю, что на меня нашло. Этот донос... Поверь мне, еще минута, и наш красавчик Сен-Жюст слизывал бы дерьмо с собственной физиономии. Я был почти у цели - все рассчитал правильно. Дьявол Робеспьер в последний момент перехватил инициативу. А потом и его змееныш со своими угрозами...

- А что еще оставалось делать змеенышу? - невесело усмехнулся Моморо. - Только лаять, как мелкая шавка после того, как рявкнул Робеспьер...

- Да нет, мой друг, сегодня он гавкал особенным лаем, - печально заметил Эбер. - Кстати, я попросил разузнать кое-что об этой девице - Леба. Может быть, это наведет меня на какие-нибудь мысли...

- И думать забудь! Ты что, не знаешь, что Леба - верный оруженосец нашего комиссара? Тронешь его сестру - Филипп пожалуется змеенышу, а змееныш - Робеспьеру. Попытка не пытка, конечно, разузнать можно... Но нужно действовать осторожно и тысячу раз подумать прежде, чем предпринимать какие-либо шаги.

- Да ничего я не собираюсь с ней делать, ты что, спятил? Просто жду, когда он прекратит ходить по проституткам. Наверное, зря. Ладно, что у тебя? Ты хотел поговорить о чем-то или просто выразить мне соболезнования?

- Поговорить. Мне, если честно, очень не нравится ситуация в Клубе кордельеров. Мне кажется, что Колло хочет служить и вашим и нашим. Его подвиги в Лионе раскритиковали и, естественно, он теперь боится собственной тени. Нужно сделать все, чтобы помешать ему окончательно переметнуться к якобинцам, пока еще не поздно. Если он это сделает, нам ничего не останется, как выступить против, выступив тем самым против Робеспьера. На всякий случай у меня заготовлена речь, которая должна хорошо разогреть настоящих патриотов, но все же я против скоропалительных решений.

- По Колло давно плачет гильотина... - задумчиво произнес Эбер. - Как бы подкинуть эту мысль нужным людям?

- Вот об этом я и хотел с тобой посоветоваться.

- Мои досье в твоем распоряжении, Антуан. Также, как и мой бойкое перо, - развел руками Эбер. - А какие у тебя предложения?

- Напомнить ему, что своими позициями он обязан санкюлотам. Больше в голову ничего не приходит, увы. Все то, что происходит сейчас - мелочи по сравнению с тем, что может случиться, если равновесие нарушиться. Если Робеспьер рискнет выступить против нас, это усилит Дантона. Зачем Робеспьеру воодушевлять его на подвиги, после того, как он так мирно проводит время в Арси? В общем, перед нами две довольно симпатичные задачи и обе нам по силам. Первая - поговорить с Колло, вторая - поссорить Робеспьера и Дантона. Для этого у нас есть Демулен.

- Интересно, Камиль и правда такой тупой или он только прикидывается? - заржал Эбер. - Не много ль ставок на него делаем? Ох, сломается святоша, поедет цветочки нюхать куда-нибудь в провинцию - что будем без него делать?

- Не думаю, что так уж и прикидывается, - рассмеялся Моморо. - Вот скажи, какого черта он все это делает? Робеспьер еще и пытался спасти дурака, предложив сжечь его газету, нет же, наш непризнанный гений воспринял это как повод для того, чтобы обидеться. Цирк бесплатный.

- Послушай, а, может и правда далеко ходить не надо? Демулен нервный, он запутался в бабах, его обидел школьный товарищ, его вонючую газетенку сожгли, да еще и морду расквасили... Стравить его с Колло и посмотреть, что будет. Колло ведь давно на него косится.

- Нет, их нужно обрабатывать по отдельности, а то кто знает, до чего эти скорпионы договорятся. Отдельно Колло и отдельно Демулен.

- Демулен договорится? Не смеши меня. Ладно, я понял. Хочешь, кстати, круассанчик?

- Вижу, у тебя появился аппетит, - улыбнулся Моморо. - С удовольствием.

[Etelle]

Февраль 1794 год.
Париж. Комитет Общественного Спасения.
Антуан Сен-Жюст, Бертран Барер.

Бертран Барер несколько раз взмахнул листком, чтобы скорее высохли чернила. Еще несколько писем - и можно попробовать заснуть. Впрочем, спать как раз не хотелось . За последний год он ухитрился окончательно забыть о простейших человеческих потребностях в виде сна или еды. Были еще женщины – куда без них. Но главной дамой жизни Бертрана Барера стала Революция, требовавшая постоянного внимания. Плохо ли это? Барер улыбнулся. Нет, неплохо. Только тот, кто прожил хоть какое-то время в подобном напряжении, когда любое твое действие находит немедленную отдачу, а ситуация начинает развиваться по нескольким сценариям одновременно – только тот поймет всю картонность и скуку, которая будет ждать их потом. Итак... письмо прусскому посланнику, весьма прямое и недвусмысленое, но дающее массу вариантов для реакции. Каждый из вариантов был заботливо взлелеян и просчитан заранее. Бертран Барер любил быть готовым к двум разным поворотам ситуации одновременно минимум. Вернее – к трем, а также варианту, что ситуация развиваться временно не будет. Недаром именно про него в Конвенте ходили слухи, будто бы он всегда держит в портфеле две речи – одну «за», а другую – «против». Глупость, конечно. Кто станет носить с собой подобные улики против себя же?

Что там еще на сегодня? Карно… пишет грозные жалобы в собственном неповторимом стиле – с эпистолярной точки довольно посредственном. Не хватает помещений для солдат… требует выделить.

- Какая жалость, что Дантон не держит бордель, - обратился он к вошедшему Сен-Жюсту, лукаво улыбаясь, - Я бы убил сейчас двух зайцев одним выстрелом. Рад тебя видеть, Антуан, с возвращением.

Сен-Жюст кивнул и занял свое любимое место напротив двери. Спиной к окну и лицом к входящим. Это же место любил гражданин Карно - его вечный оппонент, отличный военный стратег и никчемный политик. В последнее время Сен-Жюст полюбил приходить в Комитет немного пораньше, чтобы занять любимый стул Карно. Мелочь вроде, а морда у этого гражданина становится выразительная. - Доброе утро, Бертран. Думал, я приду сюда первым. Но ошибся. Над чем работаешь? Составляешь списки неблагонадежных публичных женщин для охоты?

- Что ты – эту дичь я оставлю гражданину Дантону без колебаний. Публичные женщины, да еще и неблагонадежные… Пока еще остались добрые патриотки, - ну да ладно. Не поверишь, Антуан, но держи Дантон бордель, меня действительно интересовало бы не его содержимое, а стены. В буквальном смысле слова, - Барер махнул листком, который еще держал в руке, - Твой лучший друг Карно шлет тебе пламенный привет прямо из окопов и требует госпиталь. И если ты сейчас же не догадаешься, к чему я подумал про Дантона и гипотетический бордель – то значит запах пороха отшиб тебе нюх. А я в это не поверю, - Барер усмехнулся уголком губ и закурил сигару.

- Ты слишком сложно выражаешься, - осторожно заметил Сен-Жюст и потянулся за сигарой Барера. К этому человеку он относился неоднозначно. Во время заседаний он высказыался редко, никогда не говорил ничего резкого, но при этом и обвинить его в отсутствии позиции было невозможно. Скользкий тип. Скользкий и умный. Пытается быть со всеми в хороших отношениях, а вот что он думает на самом деле, знает, наверное. только Дьявол. Или тот, кому гражданин Барер исповедуется. - Карно требует помещения? Логично. Ты знаешь, я во многом поддерживаю Карно в том, что касается армии.

- Вот я и передал тебе привет от него как от твоего лучшего друга, пожал плечами Барер, - Ароматный дым, не правда ли? Я согласен – нужно помещение. В Париже их тысячи. Но я пытаюсь найти хоть одно, которое было бы действительно полезным – как раз за счет содержимого. Или тебе не по душе мои утренние загадки? Тогда смотри – Он взял со стола один из нижних листков, - Пока вы там воюете, мы, дипломаты, тоже скрестили перья. В последнем письме я однозначно заявляю прусскому послу. Что нас устроит только безоговорочная капитуляция частей в районе Реймса. Но ведь и капитуляция бывает разная. Пруссаки ценят военную честь… покажи им силу и дай возможность выйти из ситуации с гордо поднятой головой – и вот они, твои бывшие враги становятся друзьями и уже вместе с тобой добровольно идут на нового врага, которого ты им укажешь. Вы, военные, показываете силу. А мы, дипломаты, даем варианты выхода из ситуации с гордо поднятым штандартом. Теперь понимаешь?

- Дипломатия - не моя сильная сторона, Бертран, - рассмеялся Сен-Жюст. - Попробуй выражаться прямо. Мне так будет понятнее, поверь мне.

- Да я уже все сказал, - рассмеялся Барер, - Читая этот шедевр эпистолярного жанра, я подумал, что раз уж Карно взбрело в голову требовать госпиталь в Париже, то стоит параллельно использовать эту инициативу для решения парижских дел. И что если бы в Париже было помещение, которое Дантон не захотел бы терять - хоть женский монастырь, хоть приют для нищих – я бы рекомендовал именно его. А сказал это именно тебе, потому что во-первых, твоя теория о том, что революция не делается наполовину похожа на мою – только я считаю, что единица не менее ценна, чем ноль. Ноль, впрочем, тоже имеет свои достоинства… не суть. Я считаю, что используя разумные сдержки и противовесы мы еще можем заставить Дантона играть по нашим правилам, вот и зацепился за каллиграфию Карно. И во-вторых я говорю это именно тебе, потому что я не занимаюсь вопросами внутренней полиции и не имею соответствующих осведомителей. Вот и все, - Барер достал письмо Карно и перечитал его еще раз, - А, возможно, это и вовсе пустая затея. В таком случае достану госпиталь… да откуда-нибудь. Заметь, что в любом случае солдаты получат все необходимое.

- Откуда такое отношение к Дантону, Бертран? - тихо спросил Сен-Жюст, - Он перешел тебе дорогу?

Барер поднял голову и глянул прямо на Сен-Жюста.
- Напротив, Антуан, - серьезно заметил он, - Напротив. Я чувствую необъявленную войну. Да и грызня с Эбером не делает ему чести. Из-за этой свары он не может примкнуть к нам, а мы не можем объединиться с ним. Под «мы» – я подразумеваю Комитет во главе с Максимильяном, конечно. И именно это заставило меня сейчас задуматься о поисках дополнительных точек влияния. Я же не угрожать ему предлагаю, а оказать услугу… и спасти что-то, что ему действительно ценно от излишнего служебного рвения некоторых коллег. Благодарность – лучшее оружие, чем угроза, Антуан, - задумчиво проговорил Барер.

- А добродетель - еще более действенное оружие, чем благодарность, - усмехнулся Сен-Жюст. - Я рад, что мы понимаем друг друга. Под "мы" я, также, как и ты, подразумеваю Комитет. Вопрос о госпителе считаю необходимым поднять сегодня же. - Сен-Жюст взглянул на часы. - Заседание начнется через 15 минут. Если ты не возражаешь, я поработаю со своими записями. - Оба погрузились в молчанье. Сегодня Бертран Барер впервые заговорил с ним на своем языке, пытаясь вытянуть на откровенность. Такого с ним раньше не случалось. Надо будет обсудить этот вопрос с Максимильяном. Барер ведет собственную игру, это очевидно. Посмотрим, что из этого выйдет.

[Etelle]

Февраль 1794 года.
Париж, Нотр-Дам.
Эжени, Анриетта Леба.

Перед премьерой Эжени решила прогуляться. Как бы вчерашняя встреча с Камилем не походила на добрую зимнюю сказку, чувство тревоги никуда не делось. Легенда острова Ситэ преследовала ее, как неоформившаяся пьеса. И сны. Дурные дневные сны, которые приходят зимой, когда небо низкое. Обычно вампиры не видят снов днем – просто темный провал. Эжени подумала, что и тут, кажется, умудрилась отличиться, причем снова не в лучшую сторону.

Тревожные видения, которые проносятся, как тени всадников по небу, увлекая за собой тех, кто засмотрится. Кстати, о всадниках, - Эжени не могла вспомнить легенду точно, но была уверена, что это тоже имеет какое-то значение. Поэтому по дороге к Театру она решила с одной стороны задать вопрос Собору Нотр-Дам, который не раз приходил к ней на помощь, а с другой стороны, выпросить еще у одного своего смертного друга старую книгу французских легенд. Эжени регулярно находила в них ответы на все свои вопросы, полагая, что персонажи принадлежат скорее ее миру, чем миру людей. Удивительно сколько было книжек в доме бывшего кюре Собора. Сейчас он ютился в маленько подвале, скрываясь от особ благонамеренных граждан и только по ночам отваживался покинуть свою камору, чтобы добыть еды. Священники теперь жили хуже нищих. Эжени вспомнила об этом как раз вовремя, чтобы купить ему хлеба, сыра и вина.

Через полчаса, счастливо сжимая книгу сказок и легенд и напевая под нос народную песенку времен своей смертной жизни, Эжени добралась до Собора. В этот раз она не стала располагаться на ступеньках с книжкой – ее ждет премьера, Арман, мадам Симон, Элени и… тот, ради кого Эжени жила последний год и всю вечность.

- Ох, Собор, даже ты молчишь сегодня, - грустно прошептала Эжени, и тут нечеловеческая чувствительность помогла ей услышать какой-то шорох в темноте. Она машинально развернулась спиной к Собору и всмотрелась в темноту, без труда различая силуэты.

Санкюлоты. Пятеро. Идут к ней… Воры?
- Что Вам нужно?, - спокойно спросила Эжени, понимая, что прятаться бесполезно и пытаясь прикинуть ситуацию. Ее способностей не хватит, чтобы завладеть волей хотя бы двоих из них. Конечно, их ножи не причинят ей особого вреда, но если отрежут голов- хорошего будет мало. И все-таки что им и правда надо?

- А если тебя, - издевательски ощерился главный.

- Тогда я посоветую Вам, граждане, идти своей дорогой и дать мне идти своей, - Эжени никак не могла принять решение по тому, что делать в случае нападения и сейчас просто тянула время. В мыслях нападающих читался страх… чего интересно? Черт бы побрал этот алкоголь – он туманит чужие мысли! Злоба…много злобы… Да, они караулили именно ее - и не ошиблись с местом.

- Никуда ты не пойдешь, - рявкнул главный, - Ты.. ты… сейчас получишь. За все выкрутасы твоего любовника!

Эжени подумала, что может попробовать инициировать драку среди нападающих, заставив одного броситься на товарищей. Может, это даст ей возможность выиграть время? Кстати… пока есть время, стоит проверить простейшее предположение.
- Лучше быть любовницей Камиля Демулена, чем женой Жака Эбера, - проговорила она отчетливо, глядя в глаза вожаку. Тот продолжил скалиться.

- Не смей позорить честное имя отца Дюшена, - завопил он и кинулся на нее.

*Так и есть, это – не эбертисты. Иначе бы они промолчали в ответна прямое упоминание Эбера*, - успела подумать Эжени, отскочив в сторону. К сожалению, направление она выбрала наихудшее, оказавшись спиной к стенам Собора. Теперь ей оставалось только продолжать отступать и все-таки пытаться решиться на попытку вырваться – а там нечеловеческая скорость поможет.

Филипп Леба и несколько его друзей шли в театр. Новая пьеса "Моцарт" - друзья настояли, чтобы сетра Филиппа тоже пошла с ними.

Анриетта вполуха слушала разговор, а вспоминала чудесный вечер, проведенный в компании Сен-Жюста.

"Может быть, можно будет попросить его сходить со мной в театр? в домашней обстановке он не совсем похож на того человека, которого описывает брат..."
Неожиданно беспокойство овладело ею и девушка остановилась, напряженно вглядываясь в темноту.

- Анриетта? Куда ты?

- Идите вперед... я догоню! только обойду вокруг... - она бросилась
бежать к собору.

Пятеро санкюлотов на одну женщину? так не пойдет!
- Немедленно. Оставьте. Ее. В покое, - громко и уверенно произнесла девушка.
"Что бы сказал Сен-Жюст? что я опять оказалась не там, где надо. И, кажется, на этот раз его помощи не предвидится..."

Главарь банды обернулся на звук и улыбнулся еще шире.
- Отлично, будут две вместо одной, - он расхохотался. По его знаку двое санкюлотов стали осторожно приближаться к Анриетте.

- Стойте, - Эжени сильно удивилась столь неожиданной и – увы – бесполезной поддержке. Какого черта эта девочка полезла в столь опасную ситуацию? Впрочем… - Вы знаете, кто она такая? *Если сейчас она скажет, что ее зовут Мария и она дочь сапожника, я… не знаю что сделаю*

Девушка немного удивилась, но твердо ответила:
- Я - Анриетта Леба.
"Я просто не могла, не могла пройти мимо и не помочь!"

*Какая такая Анриетта Леба? Хотя…. Стой… однажды ведь Камиль рассказывал… Вспоминай, быстро… Что Робеспьер живет с некоей Элеонорой Дюпле, а ее сестра недавно вышла замуж за… Правильно, Филиппа Леба* Эжени улыбнулась про себя. Очень хорошо, что санкюлотов осталось трое.

- Эта молодая женщина – сестра Элеоноры Дюпле. Да, да, невесты Робеспьера. Кто хочет сразиться с Неподкупным – вперед, - четко проговорила она, пристально глядя на главаря банды и пытаясь сломать его волю… *Страх. Почувствуй страх перед Неподкупным*.
Рука вожака задрожала. По его жесту санкюлоты отступили от неизвестной девушки. Эжени воспользовалась моментом и быстро подошла к ней, взяв под руку.

- Та что - здесь нет врагов Революции, которые отважились бы причинить вред гражданке Леба? Вот и хорошо, граждане, - Она потянула Анриетту за собой, - Не беги пока, - прошептала она, - Еще не сейчас, пока не свернем за угол. Иначе они поймут, что ты никакая не Леба и что мы боимся не меньше, чем они - Неподкупного.

Анриетта с трудом смогла сдержать вздох облегчения - ей правда было страшно, но показывать этого она не собиралась.

"Вот уже второй раз меня ведут за руку, подальше от неприятностей" - отстраненно подумала она, - "Нужно, чтобы ни Филипп, ни Антуан об этом не узнали. В своих мыслях я могу звать его по имени..."
- Но я правда Леба, - прошептала она в ответ, - а когда свернем за угол - побежим?

- Нет, не стоит, - ответила Эжени, - наши шаги слышны сейчас по всему острову Ситэ… для тех, кто умеет слышать город…
Пройдя под руку с Анриеттой пару кварталов вдоль по набережной, Эжени остановилась и вскочила на каменный парапет, подтянув колени к подбородку и рассматривая девушку, - Хорошо, книжку не выронила, - подумала она вслух и обратилась к Анриетте, - Так что, кто кого благодарит за спасение? И ты правда – та самая Леба?

Девушка украдкой разглядывала свою спутницу.
"Она красивая.. интересно, а такая бы понравилась Антуану?"
Анриетта оперлась локтями на парапет и посмотрела на воду.
- Мы обе друг другу помогли. Спасибо, что подсказали, чтобы я назвала свое имя и помогли оттуда уйти, - она улыбнулась, - я - сестра Филиппа Леба. А что за книжка? - и с интересом помотрела на собеседницу, - и как Вас зовут?

- Я очень удачно тебя перепутала, - рассмеялась Эжени, - Это книжка старинных французских сказок и легенд, а я – Эжени Леме… Ничья сестра, - добавила она, - Спасибо тебе, правда, храбрая гражданка. Ну что – я бы с удовольствием проводила тебя до дома, но у меня сегодня второе представление моей пьесы, и я не могу его пропустить. Хочешь – приглашаю на спектакль. Но твои родственники, боюсь, будут беспокоиться.

- Спасибо за приглашение, Эжени, и, пожалуйста, зовите меня по имени...А мы с братом как раз собирались на спектакль. Пойдемте вместе?

"Как удачно складываются события", - с улыбкой подумала девушка, - "но в следующий раз точно не повезет. Нужно это запомнить"

- Пошли, Анриетта. Представляешь – Театр полгода ставил мою пьесу, а на скрипке все время обрывалась одна струна. Она такая – не терпит фальшивых нот, - Эжени спрыгнула с парапета и снова взяла девушку под руку, - И вот что… Не стоит рассказывать эту историю брату, хорошо?

- Конечно, не буду! он же тогда просто запрет меня в комнате!
"Мы знакомы всего двадцать минут, а кажется, что уже очень давно.. с ней легко"

- А может быть, в этой скрипке душа ее владельца? или создателя?

- Ты почти угадала, - загадочно улыбнулась Эжени, - Кстати, меня тоже запрут, если узнают. А главное – тогда мы с тобой принесем большое несчастье одному очень хорошему человеку, очень хорошему и дорогому для меня. А души создателей и владельцев… я всегда верила, что мы оставляем частичку себя в том, что нам дорого по-настоящему. Поэтому купила чернильницу – Эжени показала вещицу, - Видишь – она старинная, а теперь в ней живет моя душа.

Анриетта вздохнула.
- Да и мой поступок не одобрят... в смысле, не то, что я тебе помогла, а то, что я могла погибнуть, наверное. А кто запрет тебя? - удивилась она.
"Останется ли после меня такая вещь? останется ли после него такая вещь"

- Во-первых, моя квартирная хозяйка. Она относится ко мне как к дочери и готова поставить у моих дверей Национальную Гвардию, чтобы уберечь меня от беды, - начала загибать пальцы Эжени. Во-вторых, моя подруга – ты ее увидишь на сцене в роли Алоизии. В-третьих, директор Театра. Он только кажется надменным, хотя когда-то я жутко его боялась. В-четвертых… еще один человек… А вообще поступок безрассудный, но добрый. В Париже мало доброты этой зимой, - Эжени спохватилась – Только вот это не надо повторять, хорошо?

- Не буду. Ты понимаешь, я не могла пройти мимо и не помочь. Как бы я себя после этого чувствовала? если можешь оказать кому-то помощь - сделай это, разве не так? на моем месте... - Анриетта не закончила.
"А вот поступил бы так любой на моем месте? может быть, нет? но, в любом случае, я сделала правильно. Нельзя причинять боль любимому человеку... даже своей гибелью"

- Почти пришли, - улыбнулась Эжени и обняла девушку, - Ну что, прощаемся, Анриетта? Я бы хотела увидеть тебя еще раз – но не думаю, что твои родственники одобрят такие знакомства. *А уж Камиль Демулен тем более* А на твоем месте так поступил бы не любой, уж поверь. Я бы испугалась, точно тебе говорю.

- Я бы тоже хотела встретиться еще раз, - Анриетта обняла Эжени в ответ, - я скажу "До встречи". Когда-нибудь это случится.
"Теперь найти бы Филиппа..."

Эжени успела подойти ко входу в Театр за минуту до появления Демулена. Конечно, он обратил внимание, что она была не на шутку взволнована и даже напугана..
- Потом расскажу, - прошептала ему Эжени, надеясь, что к концу спектакля эта история забудется и не выстоит перед новыми впечатлениями, - А пока просто возьми меня за руку…и не отпускай. Ни за что не отпускай.

[Eleni]

Февраль 1794 года

Робеспьер, Сен-Жюст

Заседание в Комитете общественного спасения прошло относительно спокойно. Сен-Жюст краем глаза наблюдал за Барером, но тот, как обычно, помалкивал, лишь изредка вставляя ни к чему не обязывающие фразы. Звучали фамилии и предложения. Все, как обычно. Только Карно отсутствовал. От этого было немного скучно – не хватало его косноязычных высказываний и генеральского цинизма. После заседания Сен-Жюст подошел к Робеспьеру и предложил сходить пообедать. Максимильян знал, что просто так подобные предложения не поступают, и вскоре они уже сидели за столиком в кафе неподалеку от Тюильри.

- Максимильян, сегодня у меня был весьма странный разговор с Барером, - без предисловий начал Сен-Жюст тихим голосом. И коротко пересказал содержимое беседы.

- Постой, - Робеспьер налил в бокал немного вина, потом разбавил его водой. Вынужденный компромисс: вино он не любил, но чистота воды показалась ему очень сомнительной. - Если честно, я ничего не понял, давай обсудим все по порядку. Карно требует помещение. Хорошо. Но при чем здесь Дантон? Потом я не могу понять, откуда пошел слух о том, что мы собираемся объединиться с Дантоном? Пока что об этом никто не говорил, это планы на ближайшее будущее. Не нравится мне все это. Особенно про необъявленную войну.

- Вот и мне не нравится. - мрачно сказал Сен-Жюст. - Бертран Барер - темная лошадка. Он хитрый и умный. Это не простодушный Демулен, который говорит, что думает. Не погрязший в собственном дерьме Эбер, которого можно заткнуть, намекнув на его грязные делишки. Не вояка Карно, просчитать ход мыслей которого не составляет труда. И не Дантон, который громко кричит и быстро сбегает, поджав хвост. Что мы знаем о Барере кроме парочки слухов? Да что там говорить, даже слухов о нем не ходит. Он закрыт. Он вежлив со всеми, но не замечен в личных симпатиях. И вот теперь он делает шаг навстречу мне. Нам. Да еще и намекает на Дантона. Зачем?

- Не знаю. В любом случае, нам следует соблюдать осторожность. Хорошо, что ты мне сказал об этом... - Робеспьер задумался. - Планы меняются. Поездку к Дантону придется отменить. По крайней мере я в Арси не поеду. Ты тоже не поедешь, так как нужен мне и в Комитете и в Конвенте. Думаю, что поедет Демулен. Учитывая нынешнюю ситуацию здесь может быть одно из двух: либо он вернется и вступит в борьбу, либо не вернется и тогда его придется списать со счетов.

- Демулен спит и видит, как вернуть Дантона, но, если он узнает, что это нужно тебе или мне, то упрется и не поедет из принципа. Кто-то должен наставить его на эту мысль. Если у тебя нет предложений, это попробую сделать я.

- Можно попытаться косвенно обвинить Дантона, намекнув на депутатов, которые уходят от борьбы, предпочитая отсиживаться в провинции. Зная Камиля, он может отреагировать верно и поехать в Арси, а может и продолжить защищать свои идеалы без его участия.

- Этого мало, - сказал Сен-Жюст и задумался. - Вот что я думаю. У Дантона тут остался дом. Довольно богатый дом, с хороешй обстановкой. После выхода "Старого Кордельера" сторонники Эбера стали позволяь себе дерзкие выпады на дантонистов и Камиля в частности. К тому же Демулена недавно избили.... Что если следующей жертвой народной молвы станет имущество Дантона? Наш трибун жаден до невозможности. Слухи о том, что на его имущество кто-то покушается в сопокупности с переданной ему информацией о том, что говорят в Конвенте про патриотов, которые предпочитают удалиться от дел, думаю, сдвинут с его с места.

- Что ты имеешь в виду, говоря, что на имущество кто-то покушается? Это можно, но не забывай, что у Дантона своя агентура, притом они не очень разборчивы в средствах... Если станет известно, что на имущество покушались мы, то Дантон примкнет к Эберу, можешь не сомневаться. Я бы не стал недооценивать эту опасность, так как слухи - страшная вещь. Теперь не могу перестать думать о том, откуда Бареру известны наши планы...

- Максимильян, здесь все просто. Я не знаю, с кем еще ты это обсуждал. Либо в твоем окружении кто-то слишком болтлив, либо Барер, проанализировав ситуацию, выстрелил наобум и попал в цель. Для умного человека это не так трудно. А он умен, этого, думаю, ты отрицать не будешь.

- Пока что я обсуждал это только с тобой, - задумчиво сказал Робеспьер. - Значит остается думать, что это был выстрел наобум. Пока что, к сожалению, у меня хватает и других забот, чтобы думать еще и о Барере, но я не доверяю ему. Очень не доверяю... Эти его постоянные броски то под одни, то под другие знамена не могут внушить ни доверия, ни какой-то симпатии. Многие меняли свои убеждения, согласен. Но не так часто и не столь демонстративно, как это делает он... Притом ничего не говоря по существу, заметь. Считаю, что он может быть опасен. Хотя Барер - превосходный дипломат, это факт.

- Что проще - избавиться от него или тратить силы на наблюдение? - задумчиво произнес Сен-Жюст. - С Барера нельзя спускать глаз. И при этом нельзя показывать ему свое недоверие. Непростая задача. Стоит это жизни одного хорошего дипломата?

- Избавиться можно всегда, - медленно проговорил Робеспьер. - Не спускать глаз и ждать, когда он совершит ошибку - вот верное решение. Когда он ее совершит, можно будет подумать и о том, стоит ли ошибка жизни хорошего дипломата. Да, кстати, давно хотел у тебя спосить, хоть это и не имеет к Бареру никакого отношения... Откуда тебе изветны такие факты об Эбере? Судя по его лицу в момент твоего заявления, непохоже, чтобы ты это выдумал. А мне ничего не докладывали...

- Я собираю материал на Эбера, разве ты не знаешь? - удивился Сен-Жюст. - О факт его встречи с голландцем я не докладывал, потому что был в нем не уверен. Это слишком серьезное обвинение, требующее проверки. Теперь уверен. Но придерживаю до лучших времен.

- Я знаю, что ты собираешь материал об Эбере, просто не предполагал, что тебе известны такие подробности. Если бы ты сказал мне об этом раньше, это могло бы стоить им головы уже сейчас.

- А дантонисты? Кто будет топить их, используя четко отмерянные пропорции и дозы? Эбер у тебя на коротком поводке. Каким бы он не был. И в данном случае я, как ни странно, считаю, что еще не время сбрасывать его со счетов. Кто станет первым - Эбер или Дантон - еще не решено, и во многом зависит от того, как поведет себя Дантон по возвращении. Вот тогда я и достану свои козыри.

- Ты прав, - улыбнулся Робеспьер. - Ты становишься настоящим политиком, Антуан. А я, увы, старею...

- До настоящего политика мне еще далеко, - Сен-Жюст был польщен таким неожиданным комплиментом. - Но я хороший ученик, Максимильян. Итак, Дантон и Барер. Нам надо принять решение.

- Следить за Барером и оправить Демулена в Арси. С первым все понятно, а вот со вторым, я думаю, начнем с намеков. Завтра я выступлю и скажу то, о чем упоминал в разговоре с тобой. Потом посмотрим, что сделает Камиль.

- А потом... Потом я приглашу Камиля в таверну выпить. После этого он поедет за Дантоном, - улыбнулся Сен-Жюст, допивая свой бокал.

- Только обойдитесь без происшествий, прошу тебя, - поморщился Робеспьер. - Если мне придется вытаскивать из неприятностей вас обоих, одним выговором вы не отделаетесь.

[Eleni]

Февраль 1794 года

Дом Бьянки

Бьянка, Сен-Жюст

Бьянка вошла в дом, стряхнула с волос снежинки и пожалела, что отказалась от идеи держать слугу. Было бы неплохо отдать сейчас слуге свою накидку небрежным и изящным жестом. Она неплохо поохотилась – лицо потеряло матовую бледность и приобрело человеческие оттенки. Бьянка подумала, что давно не выглядела так хорошо, как сейчас. Сегодня она оделась и нанесла макияж с особой тщательностью – старый и испытанный способ бороться с грустью. Вчерашний визит Дюпена ее немного развлек, но ощущение настоящей жизни, к которому она привыкла, пока была спутницей Марата, упорно не возвращалось. Из ее гостиной доносились звуки клавесина. Кто-то посмел вломиться в ее дом! Бьянка влетела в комнату и остановилась, залюбовавшись мирной картинкой, открывшейся ее глазам. За старинным инструментом сидел Сен-Жюст, старательно играя мелодии Моцарта.

- Извини, я почти забыл, как это делается, - сказал он, не поднимая головы и не прекращая играть. – Остатки образования, полученного в детстве. Я подавал большие надежды когда-то, и родители были уверены, что сделают из меня неплохого дворянина. Клавесин, флейта, немного – скрипка. Проходи, Клери, не стесняйся. Это мой подарок.

- Подарок? – пролепетела Бьянка, отказываясь поверить в происходящее. – Антуан, что случилось? Ты? Здесь? С этим инструментом? Я ничего не понимаю.

- Я не знал, что тебе подарить. Цветы – банально. В украшениях я не разбираюсь. Решил, что ты, наверное, умеешь играть на клавесине получше, чем я. И приобрел в одной лавке. Нравится? Не буду мучить тебя секретами. Вчера твои заметки про Эбера и голландсого банкира спасли мою репутацию. Если бы не ты, меня бы растерли в порошок на заседании Конвента. И, прощай, головокружительная карьера самого удачливого молодого политика.

- Нравится, - только и смогла произнести Бьянка. – Расскажешь?

- Позже, - весело сказал Сен-Жюст, не прекращая играть. – Я приехал за тобой. Твоя персона, моя дорогая синьора Сольдерини, заинтересовала Комитет общественной безопасности. Они жаждут познакомиться с тобой поближе. Поэтому сейчас мы соберем вещи и ты переедешь ко мне. – Сен-Жюст резко оборвал игру и посмотрел на Бьянку. – Согласна?

- А как же… Ты ведь…. Как ты будешь объясняться… Ну знаешь, Антуан, я просто не ожидала…

- Как я буду объясняться – это моя проблема, - мягко сказал Сен-Жюст. – Да и не вижу я, честно говоря, никакой проблемы. Документы я тебе сделаю. Платья попроще, чем на тебе сейчас, у тебя есть. А когда ты спишь – днем или ночью – никого не касается. Согласна?

Бьянка опустила голову.
- Я не могу.

- Вот и поговорили. – Сен-Жюст опустил крышку клавесина и сел напротив Бьянки, придвинув второе кресло. Теперь его голос звучал холодно. – Значит, траур продолжается? Сиди. Я пришел, чтобы расставить все акценты правильно. Мне надоело подвешенное состояние, в котором ты меня держишь. Скажи, ведь ты из-за меня торчишь в Париже последние полгода?

Бьянка опустила глаза. Глупо отрицать. Она не могла сформулировать своего отношения к Сен-Жюсту даже для себя. После смерти Марата он оставался единственным существом, к которому она была привязана. Сен-Жюст понимал ее без слов. Без него было плохо и одиноко. Но мысль о том, чтобы с головой ринуться в новый роман, ее пугала.
- Ты и сам знаешь, Антуан. Не задавай глупых вопросов.

- Знаю. А еще знаю, что у тебя впереди масса времени. Ты можешь отложить этот разговор на год, на десятилетие, на целый век. Это я тоже знаю. Ты считаешь, что мы похожи. Но забываешь, что я живой человек. Сколько я должен ждать? Ты даже намеком не даешь мне этого знать. И при этом не отпускаешь от себя, даже находясь на расстоянии. Я не скрываю, что с первой встречи хотел тебя заполучить. Тогда у тебя был Жан Поль Марат. Теперь ты одна. Мы редко встречаемся, а когда это происходит, говорим про политические интриги, и обходим стороной главный вопрос. Думаешь, мне от тебя нужны твои шпионские таланты? У меня для этого есть осведомители, хотя, признаюсь, лучше тебя информацию не добывает никто. А может, думаешь, мне интересно просто смотреть на тебя, как это делает Камиль Демулен со своей актриской? Ходить разговаривать с домами и пялиться на звезды я не умею. Мне нужна ты, Клери.

- А мне нужно время. – Бьянка твердо решила не смотреть на собеседника.

- Зачем, черт побери, тебе оно нужно? Упиваться своим горем? В кого ты превращаешься, Клери? Полгода жевать воспоминания про человека, которого больше нет! Ты сама портишь себе жизнь. Как старый придурок Лавуазье, который явился к нам и сам сдался властям. Он до сих пор считает, что его отпустят. Не поверишь – он отказался совершить побег, хотя я готов был ему это устроить в память о Страффорде и два раза просил его согласиться. Нет. Он уверен, что все решится само собой. И ты уверена. Марата ты уже упустила. Думаешь, я буду прятаться от пуль за спинами солдат, чтобы, когда ты, наконец, дозреешь до отношений со мной, тебе не досталась от меня горстка пепла?

- Прекрати на меня кричать! – Бьянка машинально ударила его по лицу и закрыла уши руками. Сен-Жюст, не ожидавший удара, отлетел к стене. Его глаза округлились от изумления.

- Хоть так удалось тебя разбудить, - примирительно заметил он, вытирая платком кровь из носа. – Вы все такие сильные? Представляю себе, как смеялся Страффорд, когда я всерьез угрожал с ним расправиться.

Бьянка подошла к нему и села рядом, довольная произведенным эффектом.
- Сильные. Я могу сломать тебе шею, если захочу. А если захочу - превратить это кресло в щепки. Смотри! - Бьянка встала, и, одной рукой подхватив кресло, с силой швырнула его об пол, предварительно оторвав от него подлокотники. Затем она вернулась на свое место. - А Страффорд был во много раз сильнее. Он умел вызывать огонь одним взглядом… Антуан, ты прав. А я приняла решение. Дай мне еще полгода побыть тебе другом. Полгода. Я не ставлю перед тобой никаких обязательств. За это время все может сто раз поменяться. Я хочу, чтобы ты хотя бы попытался пожить нормальной жизнью. Только тогда ты сможешь сделать свой выбор. Ты не все о нас знаешь. Например, не знаешь, что отношения в том виде, в каком ты себе их представляешь, невозможны между нами и простыми смертными. Через полгода я буду готова забрать тебя с собой. Но пути назад не будет. Поэтому я хочу, чтобы ты точно знал, от чего отказываешься.

Сен-Жюст улыбнулся.
- Так мне больше нравится. Но я хочу, чтобы ты была рядом.

Бьянка разжала пальцы. На ладони лежал серебряный кубик.
- Я буду рядом. Но ты должен мне помочь. Во-первых, не пытаться меня защищать, когда я этого не прошу. А во-вторых… Поиграй со мной. Правила простые. Проигравший выполняет задание. Чем дальше, тем сложнее.

Сен-Жюст рассмеялся.
- Согласен. И готов выполнить первое задание, чтобы закрепить наш дружеский договор.

Бьянка вложила кубик в его руку.
- Задание первое. Найди третьего игрока. Втроем играть интереснее. Этот игрок должен обладать нашим чувством юмора и не задавать лишних вопросов. Справишься?

Сен-Жюст кивнул. Через несколько минут они болтали об Анриетте и скандале в Конвенте.

[Eleni]

Февраль 1794 года

Спектакль "Моцарт" в Театре вампиров

Арман подумал, что еще немного, и он стукнет по голове эту милую женщину, которую усадила с ним рядом Эжени. Ну и шуточки у нее, однако! Навязать ему на спектакль эту старуху – мадам Симон! Мадам тем временем, не обращая никакого внимания не капризную физиономию Армана, стрекотала без умолку. Про то, как надо себя вести в театре, про то, как должна одеваться современная молодежь, про то, что нравы нынче никуда не годятся и про то, что завтра вечером она испечет яблочный пирог для своей дорогой девочки Эжени. Периодически она кидала подозрительные взгляды на симпатичного журналиста, которого Эжени также приволокла с собой и усадила в директорской ложе. А тот, кажется, и не смотрел совсем на сцену, поглощенный соседством со своей спутницей. Удивительная особа эта Эжени! Ну зачем, спрашивается, ей этот смертный? Что она с ним делает?? Хотя, ответ на последний вопрос Арман бессовестно читал в голове у журналиста.

Сегодня вечером, во время обсуждения спектакля, произошло кое-что интересное. Паршивка Эстель начала намекать на свой успех, и на ее сторону неожиданно встал Феликс. «А может быть, поменять их ролями?» - простодушно спросил он. Эстель просияла, но все-таки смолчала, Лоран что-то рявкнул, а Элени опустила глаза, погасив обиду. «Арман, Эстель действительно имела оглушительный успех. Думаю, мы сделали ошибку и неправильно распределили роли. Я готова сыграть Констанцу. У Алоизии роль выигрышнее, к тому же, там нужно петь. Эстель, справишься?» - «Постараюсь», - опустила ресницы новенькая… Арман злился, что Элени сдалась так просто. Примадонна тут она, а не Эстель! Почему она не борется? Но эксперимент есть эксперимент. Когда-нибудь ему надоест играть в Театр, и он уйдет, передав дела Элени. Она должна научиться справляться.

Странные смешки, а затем и свист в зале привлекли внимание Армана. Странно, в прошлый раз такого не было. Довольно скоро он понял, в чем дело. Оболтус Лоран, изображая Моцарта, заиграл музыку не в той тональности, а на октаву выше! Это была одна из самых эффектных сцен постановки – дуэт Алоизии и Моцарта. Элени на премьере исполнила ее так, что у людей кровь в жилах стыла. Сейчас на сцене творилось нечто другое. Эстель начала петь, сбилась, снова начала, потом сбился Лоран – кивнув Эстель, он заиграл еще на две тональности выше! У Эстель был красивый голос, но для подобных экзерсисов она была явно слабовата. Послышался свист. Странно, раньше Лоран никогда не сбивался!

Дуэт был смазан, старуха продолжала трещать. Черт знает что такое! Новый всплеск смеха. Вошедший слуга (его роль по просьбе Армана исполнял Франсуа – из-за недостатка в труппе мучжин, ему иногда поручались эпизодические роли) вытаращил глаза на Алоизию и брезгливо поднял ее упавший платок. Умильная комедийная сценка. Ай да Франсуа! Кажется, происходящее уже не похоже на серию случайностей. Когда Алоизия растянулась на сцене, споткнувшись об ногу Моцарта, смеялся уже весь зал. Какое позорище! Они сговорились! Арман обернулся к Эжени. Та весело смеялась, глядя на сцену.

…Финал. Арман в ужасе ждал, что еще отмочит его Собрание, чтобы испортить выступление Эстель. Ну вот, опять. Феликс, который должен был играть реквием за сценой, берет другую тональность. Арман закрыл глаза. Полный провал. Но нет. Глубокий высокий голос. Сопрано, который ни с кем не спутаешь. Элени уверенно подхватила реквием.

Dies irae, dies illa
solvet saeclum in favilla
teste David cum Sibylla…

«Констанца… ты…» - шепчет Лоран, протягивая руки к Элени. Выкрутился, называется. Драматический момент. Поверженная Алоизия удаляется под свист публики…

Не желая больше слушать бубнящий голос мадам Симон, Арман покинул директорскую ложу.

[Etelle]

Февраль 1794 года.
Париж, Комитет Общественного Спасения.
Барер, Сен-Жюст, Робеспьер и другие.

Заседание Комитета Общественного Спасения продлилось сегодня допоздна. Как всегда, Колло Д’Эрбуа ускользнул первым – наверняка побежал советоваться к Эберу. Линдэ последовал за ним – этот может пойти жаловаться на нелегкую судьбу Фабру Д’Эглантину, Эро де Сешелю и Камилю Демулену. Менее предсказуемы пути остальных. Сен-Жюст тоже остался допоздна, устроившись на любимом месте у окна, разбирая бумаги и иногда искоса поглядывая на Бертрана Барера. Барер улыбнулся неожиданно пришедшей в голову мальчишеской выходке вызвать из армии Карно. Пожалуй, им с Сен-Жюстом недостает друг друга и случись что с одним – второй будет первым, кто бормоча под нос ругательства бросится помогать. Впрочем, проверять не стоит. Не те ставки, не то время. Барер не пытался сегодня завязать разговор, справедливо полагая, что стоит немного подождать. То, что Сен-Жюст пересказал полностью содержание последнего разговора, Барер не сомневался. В принципе, именно это и было надо.

Максимильян, в отличие от Сен-Жюста уделяет внимание деталям и поймет подсказку. Как удержать единицу, не превращая в ноль. Сам Сен-Жюст, впрочем, пользовался у Барера искренней симпатией. Одному Дьяволу известно, кем станет этот юноша лет через десять. Бареру искренне хотелось застать это время. Впрочем, для того, чтоыб мирное время настало – стоило сперва выиграть войну. Или просто задержать ее на позиционной стадии, когда в дела армии вмешиваются дипломаты и заставляют противников измотать друг друга бесконечным ожиданием, пока не забудутся сами причины конфликта.

Итак, война.
И первая очевидная жертва – Эбер, за которым последуют остальные. В том, что это будет, у Барера сомнений не было. Сегодняшнее равновесие сил слишком напоминает карточный домик, из которого нельзя убрать ни одной карты. Говорят, Эбер обречен. Да что говорят – это очевидно. Жаль, что этот вполне умный человек тратит последние силы на бесполезные метания, только обостряя борьбу против себя же и сам себя же лишая последней возможности выйти из драки. Значит, надо дать ему этот последний шанс. Если не уцепится – грош ему цена.

От докучной мысли примирить Дантона с Эбером Барер быстро отмахнулся сигарой. План этот заведомо провален, а в случае успеха грозит войной на уничтожение со стороны Робеспьера, который испугается объединения сильных противников.

А шанс… да, единственный шанс на мирное разрешение конфликта, пожалуй… если Эбер перестанет быть крайним и полярным звеном. На этой мысли Бертран Барер кивнул Сен-Жюсту, собрал в портфель бумаги и вышел из здания Комитета.

По дороге домой он перебирал в уме имена видных лидеров Парижской Коммуны. Шометт… Кажется, кто-то рассказывал ему о зверских взглядах этого гражданина – даже по сравнению с большинством санкюлотов. Кажется, но еще призывал к оружию и резать затаившихся священников… Эбер даже, гворят, одергивал его. А если этот гражданин останется один и неподконтрольный Эберу… Хорошая наглядная демонстрация того, что эбертисты – еще не крайние радикалы и что их следует сохранить во избежание появления худшей и неконтролируемой силы. Вполне подойдет.

Бертран Барер зашел в неприметную таверну на окраине, чтобы выпиьт вина и напистаь несколько строк. «Гражданин Эбер, не ходите сегодня на заседание Ваших сторонников», - было сказано на листке бумаги без подписи.
Дело за малым – подкупить через третьи руки кого-то из санкюлотов. Пусть призовут к беспорядкам – Клоотс в отсутствие Эбера все остальное сделает сам.

Бертран Барер допил вино и вышел на улицу, решив, что на сегодня он может быть вполне доволен жизнью. То есть собой. С другой стороны, недовольство собой – это не негативный фактор, а повод для дальнейшего развития. Ведь никогда не знаешь, как еще повернутся обстоятельства.
Кстати об обстоятельствах. Возвращение Сен-Жюста в Париж – это тоже обстоятельство, еще раз доказывающее совевременность отправленной записки Эберу. То, что Антуан в Париже, и первые же заседания Конвента под его руководством проходят под знаменем похода на Эбера – тоже показатель, что борьба входит в финальную стадию. Значит, скоро ждать в Париже Дантона – Робеспьер слишком не любит действовать своими руками. И вот Дантона в Париже как раз и не надо. Барер тихо выругался. Черт побери. Если бы он мог на пару дней незаметно отлучиться и самому поговорить с Жоржем – оин бы прекрасно друг друга поняли, как и всегда. Но это невозможно. Поэтому сейчас стоит отвлечь сторонников Дантона чем-то другим… хоть ненадолго, до того как Шометтвыполнит свою миссию.

[Odin]

Февраль, 1793

Париж.

Сен-Жюст, Робеспьер, Эбер.

Экипаж остановился. Ругань и пьяные крики, нельзя было даже разобрать в чем причина беспорядков, только слышались выкрики об умеренных, иногда мелькало слово «Конвент». Робеспьер бросил быстрый взгляд на Сен-Жюста, который был обеспокоен не меньше и тоже пытался понять причину происходящего. Впрочем, это не помешало ему проверить оружие. Мысль о том, что, возможно, придется оказаться один на один с толпой, практически парализовала его, но и оставаться в карете тоже небезопасно, тем более что экипаж, похоже, сейчас разнесут на части. И в чем провинился перед толпой возница? Экипаж, каких десятки, ничем не примечательный…

- Сволочи, мать вашу! – послышался чей-то хриплый бас, перекрывший гул толпы. – Довели народ, негодяи! Нам нечего жрать, понимаете?!

Крики свидетельствовали о том, что толпа согласна с оратором. Дверца затрещала под чьим-то ударом.

- К вопросу о наших разговорах о современной прессе, - процедил Сен-Жюст, проверяя, заряжен ли пистолет. - Половина из них начиталась речей Камиля, половина - Эбера. Хотя, говорят, что в последнее время Клоотс позволяет себе еще более наглые заявления. Что будем делать, Максимильян? Попробуешь поговорить с ними или сразу перейдем к обороне?

- Поговорить? - голос сел и получилось, что вопрос задан шепотом. - Можно, но только я сомневаюсь, что они станут слушать. Но придется выйти, будет хуже, если они попросту вытащат нас отсюда. - С этими словами Робеспьер распахнул дверцу, чем немного озадачил ломавших ее людей. Толпа. Доведенная до бешенства, взвинченная до предела. Перекошенные гневом лица и ни тени мысли в глазах.

- Что вам нужно, граждане? - И куда только смотрят жандармы? Хотя, скорее всего они сами смешались с этой толпой.

- Хлеба! Нам нужен хлеб! В стране голод, а вы жрете в свое удовольствие! - худой высокий мужчина в некоем подобии шляпы, которую носили крестьяне лет тридцать назад, схватил его за плечо, обдав запахом кислого вина. Робеспьер молча сбросил руку, намереваясь пройти вперед.

- Ты не на бульваре прогуливаешься, гражданин!

Этот выкрик подхватили и другие, голоса снова слились в малопонятный вой. Резкий толчок в бок заставил пошатнуться и отступить к экипажу.

Секунду спустя, переведя взгляд на стоящего перед ним санкюлота, Робеспьер с ужасом осознал, что в руке у того нож. Ребро отозвалось саднящей болью. Не думая, он выхватил небольшой пистолет, который в последнее время стал носить с собой и выстрелил практически в упор.

Толпа взвыла. Сен-Жюст, в ужасе от трагедии, развернувшейся у него на глазах, выступил вперед, загородив собой Робеспьера.

- Тихо! - заорал он, подняв руку. Черт побери, это не даже не Конвент. Достучаться до их мозгов не представлялось возможным. - Кто здесь говорил о хлебе? Выйдите вперед! Ваши требования будут выполнены! Слышите? Я - комиссар Конвента. Я лично отдавал указания распотрошить дома аристократов и богачей в провинции! Пусть ко мне подойдет тот, кто вами руководит. Быстро!

- Комиссар Конвента?! Вот так, значит, вы расстреливаете невиновных?!

- Да кто вам дал право?!

- Если ты подозрительный, то иди на эшафот, а если ты хочешь жрать, то мы будем вас расстреливать, так?!

- Выйди вперед, ты говоришь? А потом его за горло и на фонарь? Или сразу пулю в лоб?

- Да кому вы это говорите?!

Робеспьер прислонился спиной к экипажу. Вот так. Большего и не надо. Интересно, что хуже, быть растерзанным толпой сейчас или оправдываться завтра? Странно, но его даже не волновала мысль, что он только что убил человека. Еще несколько лет назад он бы лишился сна даже при одной мысли о подобном.

- Этот человек только что сам чуть не убил человека, - заговорил тихо Сен-Жюст. Погасить напряжение, иногда это работало в Конвенте. - Чего вы хотите сейчас добиться? Убив комиссара Конвента в моем лице, вы добьетесь того, что получите хлеба и зрелищ? Опомнитесь, граждане! Лишнее кровопролитие - ничего больше. Я предлагаю вам попытаться решить эту проблему мирным путем. Хотите устроить второй сентябрь 92-го? Вперед. Направьте свою энергию на тех, кто жрет, как короли - таких в Париже достаточно. А не кидайтесь на всех без разбору. На гильотину попадают те, кто хотят убить свободу нашей республики. Никто не говорил, что будет легко. Вы думали, что, свергнув монархию, сразу получите богатство и особые условия для жизни? Так и будет. Через несколько лет. Кровь предателей, которая ежедневно проливается на гильотине, приближает нас к этому дню. Но все это - просто слова. Вы действительно готовы сейчас отправиться громить продуктовые лавки? Отвечайте, - Сен-Жюст сжал под плащом пистолет. Либо ему удастся захватить внимание толпы, либо... Об этом лучше пока не думать.

- Чуть не убил, говорите? А у нашего соратника, смотрите, дырка в брюхе и он почему-то не шевелится!

- Хватит с нас пустых разговоров!

- Вы нас накормите своими словами?

- Граждане, да он просто зубы нам заговаривает!

- Не отпускайте их, пока не дадут нам хлеба!

- Да, говорить мы все горазды, только Папаша Дюшен умеет действовать!

Робеспьер очнулся от столбняка, услышав знакомые слова, которые за последние дни уже успели порядочно надоесть. Толпа, кажется, немного утратила свой пыл, но люди были по-прежнему настроены воинственно.

- Смотрите, депутат дает нам добро на то, чтобы громить тех, у кого морда толще!

- А ты скажи, как тебя зовут, чтобы мы знали, на кого жаловаться!

Сердце остановилось где-то в горле, потом сделало несколько неуверенных ударов где-то в районе желудка. Если сейчас прозвучат имена... Кошмар какой.

- Папаша Дюшен, говорите? - Сен-Жюст рассмеялся. - Отличная идея. Он живет тут неподалеку. Давайте пригласим его действовать вместе с нами! Пойдемте, граждане! Я покажу!

- Ну и пойдем! - взревели в толпе. - Эбер никогда не отворачивается от народа!

- Папаша Дюшен всегда с нами!

- Он отучит вас смеяться!
- Пойдем!
- Пойдем!


Жак Эбер дожевывал. Ужин сегодня состоял из отварного картофеля, посыпанного свежим сыром и куска нежнейшей телячьей вырезки. Жена, умильно наблюдая за тем, с каким аппетитом он поглощает блюдо, ждала его просьбы подать выпечку и кофе. Сегодня он планировал провести вечер иначе - Колло собирал его сторонников, и он обещал там присутствовать. Но странная анонимная записка, полученная вечером, заставила его изменить первоначальный план. Сейчас время не то, чтобы рисковать. Непохоже на провокацию. Крики толпы заставили его проглотить последний кусочек и вскочить. Господи, ну кого еще черти принесли. Жена метнулась к нему от окна. - Жак... Там толпа... с ними Сен-Жюст и Робеспьер! Отчаянно выругавшись, Эбер ринулся к выходу, на ходу кинув указание срочно убрать посуду.

- Что случилось, граждане? - проорал Эбер, пытаясь на ходу оценить обстановку. Судя по зеленому лицу Робеспьера, это не было похоже на праздничный митинг.

- Эбер, ты с нами!
- Ты всегда за народ!
- Поддержи нас, Эбер!

Робеспьер отметил, что оказавшись лицом к лицу с Эбером патриоты растерялись. Вряд ли они рискнут сейчас высказать свои требования. А если рискнут? Впрочем, теперь уже все равно. Эбер видел их, а слухи до него скоро дойдут. Хуже не придумаешь. Он плотнее запахнул плащ, чувствуя под пальцами задубевшую на холоде ткань камзола там, где она промокла, судя по всему от крови. Но боли он не чувствовал, только сильное жжение и слабость. Терпимо. Гораздо интереснее было наблюдать за Эбером, который, похоже, даже растерялся.

- Да! - С чувством закричал Эбер. - Я - за народ! Я - за санкюлотов! И против умеренных! Лишь простой народ способен выдвигать требования! Хлеба народу! Долой богачей и аристократов! Граждане! Предлагаю завтра собраться всем вместе прямо с утра! ПОра составить петицию для членов правительства и написать, наконец, наши требования к ним! Пусть рассмотрят! Я готов лично зачитать их перед всем Конвентом! Пусть услышат требования простых людей!

- Соберемся завтра!!! - ликующие выкрики, где-то послышались даже аплодисменты.

- Да здравствует Эбер! Да здравствует Республика!

Робеспьер почувствовал, как кто-то тронул его за рукав. Коренастый молодой человек с широким и открытым лицом, чуть выше него ростом.

- Пойдемте, гражданин. Я видел, что вы ранены, но ничего не мог сделать для вас раньше. А они... Они поговорят и разойдутся. И вы, гражданин депутат, пойдемте отсюда.

Сен-Жюст подхватил под руку Робеспьера и начал пробираться вслед за молодым человеком.
- Вы доктор?

- Нет, что вы. Я работаю мебельщиком. Просто не люблю самосуд.

- Помогите мне, пожалуйста, доставить депутата к врачу, - вежливо сказал Сен-Жюст. Нужно узнать, как зовут этого человека. Он выделяется из толпы. Такие встерчи редко бывают случайными, армейские миссии это доказывали неоднократно.

- Не нужно, - запротестовал Робеспьер. - Просто помогите нам добраться до экипажа или найти какое-нибудь средство передвижения.

- Тогда подождите меня вон там, под навесом. Я найду что-нибудь. - Их провожатый указал в сторону какой-то мастерской и скрылся в одной из улиц. Робеспьер проводил его взглядом и повернулся к Сен-Жюсту:

- Думаешь, сможем в это время найти экипаж? Пойдем, пока я еще держусь на ногах.

- Пойдем. Держись за меня. Я знаю одного хорошего врача. - Сен-Жюст обернулся, поискав глазами мебельщика. - Черт, его нет. Ладно, неважно, я запомнил его лицо. Найду его и поблагодарю. Никогда нельзя раскидываться людьми, котрые мыслят, не как толпа.

- Врач не нужен. Он будет болтать, а я не хочу, чтобы кто-то узнал о том, что произошло. Что касается мебельщика... разве ты не слышал? Он обещал найти экипаж, но я все равно не хочу здесь оставаться - мало ли кого он может привести.

- С ума сошел - врач не нужен! - возмутился Сен-Жюст. - Я не смогу осмотреть рану! Ты помнишь, что случилось с Маратом незадолго до его смерти? Нет уж, я не могу так рисковать твоим здоровьем! - Услышав стук копыт по мостовой, Сен-Жюст аккуратно усадил Робеспьера у дерева и бросился наперез припозднившемуся экипажу. Хирург по фамилии дАзир. Страффорд и Лавуазье говорили, что он гений, пусть ему тогда и не предоставилась возможность вытащить Сен-Жермена. Он не будет болтать.

- Это не рана, а царапина, - неуверенно запротестовал Робеспьер, он прекрасно помнил, что случилось с Маратом. - Меня больше беспокоит то, что я не могу появиться дома в таком виде! - Придержав полу плаща, он осмотрел распоротый сюртук, под которым были распоротые точно также жилет и рубашка.

- Сначала - врач. Потом - Элеонора, - отрезал Сен-Жюст и назвал адрес врача дАзира, который с той истории помнил наизузть.

[Etelle]

Февраль 1794, Париж.
Театр вампиров.
Эстель, Феликс

Если бы Эстель могла кусать локти, она бы это сделала. Пока что оставалось только изодрать в клочья батистовый платок, а потом пойти охотиться с особой даже особо эстетичной жестокостью, когда страдание жертвы приносит особое наслаждение, а еще живые глаза человека видят собственное трепещущее сердце, вырванное из груди, чтобы выпить его целиком. Утолив первый голод и ярость, она успокоилась. Итак, победа обернулась полным провалом. Четверка оказалась слишком слаженной командой. Но ничего... это был первый раунд. В конце концов, по одному они не так страшны. И если раньше Эстель руководило обычное желание выделиться, то теперь к нему присоединилась личная месть.
Она вернулась в Театр с обычным смиренным выражением лица и постучала в дверь комнаты Феликса. – Привет. Слушай...я пришла сказать спасибо. Я получила такой правильный урок сегодня. Я виновата перед вами. Сама не знаю что на меня нашло – просто понимаешь – у Театра такая волшебная атмосфера...эта сцена, зрители, цветы. Это вскружило мне голову – я ведь жила в провинции. Спасибо и...прости пожалуйста. Я хочу извиниться перед каждым из вас, - Эстель застыла перед ним, изображая всей позой само смирение.

Феликс вежливо пригласил Эстель войти. Красивая маленькая вампирка была женственной и радовала глаз. Как жаль, что она не такая, как Селеста! Селеста Феликсу нравилась. Искренне преданная театру, добрый друг и помощник, она всем пришлась по душе. В Эстель чувствовался какой-то внутренний протест. Честно говоря, вообще непонятно, почему Арман от нее в таком восторге. - Виновата? Ты так считаешь? А в чем ты виновата? - аккуратно спросил Феликс.

– Знаешь... я просто голову потеряла от этого великолепия, - тихим виноватым тоном продолжила Эстель, - Я просто захотела быть знаменитой, и чтобы меня все любили... И сильно задела Элени в результате, а вы теперь меня не любите, да? Я так запуталась и так хочу все исправить...

- Садись, Эстель. - серьезно сказал Феликс. - Не скрою, ты не очень хорошо себя повела. Показалась нам высокомерной. Но нам еще рабоать вместе много лет, думаю, мы привыкнем друг к другу и подружимся. У нас ведь нет другого выхода, правда?

- Именно, - просияла Эстель, - Простите, я просто слегка испугалась вас. Вы – такие блистательные, а я... такая обычная. Скажи – но я могу ведь как-то исправиться, да? Элени меня простит?

- Элени не за что тебя прощать, - удивился Феликс. - Или есть за что?

- За высокомерие... За то, что случайно перешла дорогу Элени с этой пьесой и ролями... Феликс, мне так нужен совет как все исправить... Хотя бы как извиниться перед ней.

- Просто будь собой, - пожал плечами Феликс. - Я плохой советчик.

- Феликс, ну пожалуйста, - взмолилась Эстель, - Хотя бы подскажи – может Элени что-то любит, чтобы ей подарить в знак примирения и того, что я исправлюсь. Честно-честно, - она заморгала длинными ресницами.

- Ну, даже не знаю, - смутился Феликс. - Элени украшения любит. Старинные украшения. А про остальное я не задумывался.

*То, что надо! Аристократические замашки в наше время до добра не доводят*, - мелькнула мысль у Эстель, - Феликс, спасибо, - благодарно проговорила она, - Что бы я без тебя делала! Эстель поцеловала его в щеку и вышла из комнаты.
Эстель некоторое время бродила по Театру в задумчивости. Элени получит подарок – притом королевский. Узнаваемый именно тем, что он – королевский.

Поздно ночью в Париже помимо обычных краж произошла еще одна, никем не замеченная. Перед рассветом Эстель, опустив глаза долу, вручила Элени великолепный подарок – ожерелье с бриллиантами и изумрудами. Элени не стоило знать об этом – но именно эта драгоценность в свое время пособствоваа тому, чтобы короны, а впоследствии и головы – лишилась королева Мария-Антуанетта.
История «Ожерелья королевы» лет семь назад стала одним из самых громких скандалов за всю историю монархии – от имени королевы и в подарок ей оно было заказано у ювелиров через подставных лиц, одним из которых был домогавшийся ее любви кардинал Роган. Деньги были украдены посредниками, а сама королева получила ожерелье, которое не заказывала, но которое приняла в подарок от неизвестного. Потом пришли огромные счета, которые не были оплачены. Репутация Марии-Антуанетты так и не была восстановлена после этой сомнительной аферы, что стало не последней причиной падения престижа монархии и народного гнева. Ожерелье уникально и известно многим... Элени наверняка не устоит перед соблазном надеть его на следующий спектакль. А там – посмотрим. Возможно. Оно действительно способно играть роковую роль в судьбе самых разных королев...

[Eleni]

Февраль 1794 года

Дом Робеспьера

Робеспьер, Элеонора Дюпле, Сен-Жюст

Элеонора Дюпле уже несоклько лет не ложилась спать ни одной ночи, не дождавшись, пока вернется гражданин Робеспьер. Сегодняшняя ночь не стала исключением. Максимильян обычно приходил между часом и тремя ночи. Все это время Элеонора поджидала его в прихожей, одновременно надзирая за работой кухарки, которой не разрешалось уснуть до прихода гражданина Робеспьера, чтобы он мог получить горячий ужин в любое удобное ему время. Кофе Робеспьеру Элеонора варила сама и никаких покушений на эту привилегию не допускала.

- И где тебя носит, - обожгла она кухарку ледяным взглядом, - Ужин для гражданина Робеспьера надо было поставить подогревать в первый раз полчаса назад!Женщина съежилась от слов Элеоноры и вдруг разрыдалась:- Нет больше нашего гражданина Робеспьера! Убили его! Санкюлоты бунтуют!Элеонора посмотрела на кухарку недоуменно и встряхнула ее.- Что за истерика, гражданка? Не может такого быть! МАксимильян ни за что не полез бы к санкюлотам – это раз, - подняла указательный палец вверх она, собираясь продолжить отчитывать женщину.

- Может, может, Элеонора, родная, - кухарка захлебывалась рыданиями, - Нету его больше, нашего Максимильяна. Была большая драка, а он пытался остановить толпу и вышел из экипажа – а тут его раз ножом – и все...Элеонора выпустила женщину и отвернулась к стене, сжав кулаки так, что ногти впились в кожу. Боль помогла ей прийти в себя.- Буди весь дом, - велела она, - - И всех соседей. Пусть идут на место драки и ищут его. Живого или мертвого. Пошлите еще кого-то на квартиры Комитета Общественного Спасения, их надо предупредить. А ты, - она смерила кухарку взглядом, - когда вернешься, продолжишь подогревать ужин гражданина Робеспьера.А я буду ждать новостей, - Элеонора подошла к кофейнику и выпила горячий напиток залпом.

От тех капель, которые пришлось выпить у доктора невыносимо хотелось спать. Почти всю дорогу домой Робеспьер дремал, но тут же просыпался, когда экипаж несколько раз останавливался. Толпа мерещилась всюду, было даже сложно понять - это сон или реальность. Рана оказалась не опасной, пустяковая царапина, но если бы не плотная ткань сюртука и не высокий пояс из еще более плотной ткани, эта царапина могла бы стоить ему жизни. Мысли текли обрывками. Не было ли все это организовано? Судя по оживленным улицам, те беспорядки далеко не единственные в городе. Нужно будет разобраться с этим... Хотя врач сказал, что ему нужен покой. И где Сен-Жюст раздобыл его? Похоже, что самого доктора едва не хватил удар, когда он увидел их на пороге. Потом он вышел и вернулся с небольшим портфелем в руках - решил, что его пришли арестовывать. Потребовалось немало сил, чтобы убедить его в обратном. -- Где ты нашел этого доктора, Антуан? Не знал, что у тебя есть знакомые среди академиков. Он ведь академик? Его имя мне кажется знакомым...

- Об этом докторе я как-то слышал от Страффорда, - честно ответил Сен-Жюст. - А Страффорд прекрасно разбирался в талантивых ученых. Я вижу, что не зря отвез тебя к нему. Во-первых, он достаточно запуган и не будет болтать, а во-вторых, он прекрасно обработал твою рану. Я очень за тебя испугался, Максимильян.

- При упоминании о Страффорде вкупе с учеными Робеспьер почувствовал, что ему становится нехорошо. - Почему он сдался, Антуан? - прошептал он, глядя в окно. Я же дал распоряжение не трогать его, даже если он решит прогуляться перед Конвентом!

- Потому что он считает, что с ним ничего не случится. Он ученый. Его голова ценится во всем мире. Он продумывает свои химический формулы и прочую научную ересь, но не понимает одного - реальность и его наунчый мир, где все логично и по полочкам - не одно и то же. Поэтому он явился, считая, что его научные достижения перевесят его делишки с генеральным откупом. Черта с два! - Сен-Жюст легко ударил кулаком по дверце экипажа. - Не представляю себе, что сейчас устроит Элеонора. Надеюсь, у Эбера хватило ума молчать о том, что видел?

При мысли о том, что сейчас скажет Элеонора если у Эбера не хватит ума молчать стало еще хуже, чем было до этого.Стоило Сен-Жюсту сказать эту фразу, как карета остановилась. - Только не говори, что мы приехали, - едва слышно пробормотал Робеспьер, выглянув в окно. Так и есть. Приехали. Можно немного потянуть время, роясь в карманах в поисках денег, но неизбежное все равно приближается. Гигантскими шагами. Услышав звук подъехавшего экипажа, на пороге появилась Элеонора. Пора бы привыкнуть к тому, что как бы поздно он не вернулся, в доме еще не спят. - Доброй ночи, Элеонора. Мы немного задержались по дороге, вовсе не обязательно было утомлять себя и дожидаться меня.

- Ждать Вас - мой долг, гражданин Робеспьер, - отчеканила Элеонора не предвещающим ничего хорошего тоном, и подозвала кухарку – Немедленно сними ужин гражданина с плиты и отнеси ему в комнату. А потом предупреди соседей и отца, что Максимильян жив. Ведь вы живы, - ледяным и исполненным ехидства тоном обратилась она к Робеспьеру и Сен-Жюсту.

Сен-Жюст нахмурился. Так и есть. Слухи бегут впереди них. Элеонора сверлила их обоих взглядом. Хотя можно себе представить, что она почувствовала, услышав подобные новости.
- Добрый вечер, Элеонора, - вежливо улыбнулся Сен-Жюст.

- Вас я тоже рада видеть в добром здравии, гражданин, - сдержанно ответила Элеонора, - прошу Вас, проходите, я велю принести дополнительные столовые приборы, - она пропустила их вверх по лестнице вперед себя в комнату Робеспьера, - Граждане, Вы позволите мне задать два вопроса перед тем, как я покину Вас, чтобы остановить панику во всем квартале, - поинтересовалась она очень ровным спокойным голосом, - Кстати, Максимильян, я давно заказала тебе вторые очки. Именно на такой случай. Они лежат на книжной полке рядом с Монтескье.

Ужинать не хотелось, больше всего хотелось спать, но огорчать Элеонору отказом сейчас? Безопаснее еще раз встретиться с той разъяренной толпой. - Да, спасибо, Элеонора... - Робеспьер рассеянно погладил собаку. - О чем ты хотела меня спросить?

- Благодарю, граждане, - Элеонора помолчала, пока кухарка поставил второй прибор на стол, подождала, пока за той закроется дверь и продолжила, - Мои вопрос следующие. Первый – кто из вас ранен? Второй – почему гражданин Робеспьер не отправился домой сразу после инцидента? Или слухи теперь бегут впереди экипажа? Весь квартал стоит на ногах уже второй час, с минуты на минуту подойдут Ваши коллеги из Комитета. На месте драки ищут тела. А вы все это время едете сюда, торопясь, конечно, как можете... преодолевая расстояние в несколько кварталов за несколько часов.

- Элеонора, - мягко заговорил Сен-Жюст, усилием воли не набрасываясь на дымящийся ужин. – Сегодня в городе были беспорядки. Нас остановила толпа. Максимильяна ранили. Но нам удалось их успокоить. Как ты понимаешь, первым делом я повез Максимильяна к врачу – его здоровье превыше всего остального. К тому же, мы были уверены, что слухи о происшедшем не просочатся так быстро в город.

Робеспьер только развел руками. Кажется, гроза миновала, а на вопросы Элеоноры ответил Антуан. - Мы действительно приехали как только смогли. В такое время, кроме всего прочего, сложно найти экипаж. К счастью, все обошлось, ничего серьезного не случилось. Да и слухи сильно преувеличены...

- Ну что ж, граждане, - Элеонора говорила, почти не разжимая губ, - Я рада, что все так быстро вяснилось и рада. Что вы оба живы-здоровы. Приятно, что вы, с присущей вам обоим осторожностью и дальновидностью обратились за помощью к чужим людям... мужчина это был или женщина – неважно, ведь Максимильян - известный любитель доверять посторонним, а Вы, гражданин Сен-Жюст и вовсе готовы поручить его заботам первого встречного врача... или встречной, - глаза Элеоноры нехорошо блеснули, - Ведь наш семейный врач не отличается искусством в своем деле и откажется прибыть к нам по первому зову. А теперь позвольте мне покинуть вас, чтобы успокоить ваших близких. Прошу меня извинить, - сухо попрощалась она и вышла за дверь, закрыв ее привычным четким жестом.

***

- Спасибо, Антуан, - Робеспьер налил себе воды. - Ты всегда меня выручаешь.

- Кажется, она обиделась, - задумчиво сказал Сен-Жюст. - Догнать? Вернуть?

- Ты рассказал все, как было, - пожал плечами Робеспьер. - Не стану же я объяснять, что не ожидал таких слухов и не хотел ее беспокоить, поэтому вариант с семейным врачом отпадал сам собой?  Если я это скажу, то домашний арест мне обеспечен.

- Да, ты прав. - кивнул Сен-Жюст. - Что дальше? Отправишься отдыхать или обсудим произошедшее?

- Я хочу обсудить то, что произошло, - старательно борясь с сонливостью и зевотой сказал Робеспьер. - Думаешь, что это случайность?

Сен-Жюст сочувственно оглядел Робеспьера. Эта переделка не прошла ему даром - он выглядел разбитым. - Ну, раз хочешь поговорить об этом сейчас... Нет, я не думаю, что это подстроено. Был бы подстроено, нас бы убили. Они не узнали тебя, даже не пытались узнать. И меня не узнали. Им было все равно. Но это происшествие наводит меня на мысль о необходимости ужесточения террора, как ни прискорбно об этом говорить. Те, кто заводит народ, должны уйти со сцены. Иначе скоро Париж вспыхнет, как спичка.

- Я вот о чем думаю... Толпа остановила экипаж, причем именно наш, хотя в карете уехали не только мы, - выражать мысли было очень трудно, но сформулировать это все нужно было прямо сейчас. -  И обычно в любой толпе есть тот, кто так или иначе руководит всем действом. Из толпы выделялись двое или трое, они не принимали участия в нападении, стояли в стороне, а когда мы  шли к Эберу я их не заметил. Говорю так, потому что у одного из них был светлый плач, странный, как с чужого плеча... Куда они ушли и зачем? Может быть, это детали, не стоящие внимания, а может быть это хорошо спланированная акция. Буду только рад, если в последнем я ошибаюсь.

- Я приметил лишь одно, который показался мне руководителем процесса. Но если это была акция... Какова ее цель? Убить тебя? Почему они тогда остановились? Нас было всего двое против огромной толпы, не поддающейся контролю. Или напугать? Или предупредить? Зачем?

- Если бы хотели убить - убили бы, - покачал головой Робеспьер. - Хотя бы тогда, когда я выстрелил. Признаться, я думал, что так и будет, что толпа набросится на меня, но этого не случилось. Чего они ждали? Пока ты скажешь речь? Или же сигнала к действию?

- Сигнала к действию... - пробормотал Сен-Жюст. - А вот об этом я не думал. Итак. Давай рассмотрим несколько вариантов потенциального развития событий. Первый: мы - случайные жертвы нападения. Народу нужно было выпустить пар, поэтому они послушали меня и в результате пошли к Эберу. Второй. Тебя хотели припугнуть. В этом случае ты должен был ли получить какой-то знак... А что если... Предположим, это организовал Эбер. Организовал и остался дома. Мог ли кто-то предположить, что толпа послушает меня и пойдет к Эберу, где тот сможет выставить себя в лучшем свете? Нет. Но если б этого предложения не вынес я, его мог бы вынести кто-то еще. Сегодня вечером Эбер спас нас от растерзания толпой. А заодно наглядно продемонстрировал тебе свою власть над санкюлотами... А если это организовал не Эбер? Кого ты подозреваешь, Максимильян?

- И всех и никого, - пробормотал Робеспьер. - Но что-то мне подсказывает, что это не Эбер. Будем справедливыми, у него был слишком ошалелый вид, хоть он и довольно быстро пришел в себя. И о наглядной демонстрации власти ты прав. Это было хорошим уроком. Сегодня... Постой. Я слышал, что сегодня в Клубе кордельеров должно состояться собрание. Почему Эбер не там, а дома?

- Вот это меня и смущает, Максимильян, - сказал Сен-Жюст. - Призывая людей отправиться к Эберу, я, честно говоря, не ожидал такого результата, будучи уверенным, что его нет дома. Я хотел просто отвлечь их и выиграть время. Но все сложилось наилучшим образом... Демонстраця власти. Сейчас я уже почти не сомневаюсь, что так оно и было. А если это не Эбер... Кто мог это организовать? Шометт? Клоотс? Или кто-то, желающий подставить Эбера под подозрение? То есть, кто-то из дантонистов... Последнее, на мой взгляд - маловероятно.

- Не думаю, что это дантонисты, у них... влияние другого рода, да и действовали бы они не так, это не было бы так показушно... Шометт? Зачем ему так подставлять Эбера, когда они в одной лодке? Не логично. А вот Клоотс... Маловероятно, что он сам до этого додумался, иначе я бы поверил.

- Эбер, Шометт, Клоотс... И отзвуки голоса Жака Ру.... - Сен-Жюст окончательно помрачнел. - Максимильян, нам нужен заговор. Роялистский заговор, в котором окажутся замешаны эти люди. Мне неприятно, что приходится играть подобными понятиями, но это единственное, что можно донести до понимания санкюлотов. Еще немного, и начнется анархия. Эбер и Шометт слишком влиятельны. Боюсь, то, что произошло, доказывает, что больше медлить нельзя. Сколько мы сможем ещ сдерживтаь толпу? Месяц? Два? Потом они просто вынесут нас всех из зала КОнвента, как это было с жирондистами. Ты согласен со мной?

- Да, согласен, - Робеспьер поискал взглядом кофейник, но не нашел. - Помнишь скандал в Консьержери? Тогда много кричали именно о роялистском заговоре и даже приплели туда этого... Сен-Жермена. Нет, не пойдет. Потому что больше всех тогда кричали о тебе, хотя и побоялись прямо сказать об этом. Эбер не в счет. "Заговор гвоздик"? Мы не можем по второму разу наказывать всех виновных, это вызовет недовольство.

- А если обвинить их в заговоре с иностранными державами? - прищурился Сен-Жюст.

- Можно. Но тем самым мы обвиним и тех, кто сейчас в министерстве иностранных дел, Антуан. Повесить ярлык можно любому, но нужно еще и доказать виновность того или иного лица.

- Внешней политикой сейчас ведает Эро... - заметил Сен-Жюст.

- Да. За неимением других идей возьмем на вообружение эту. Что-то не могу сейчас ни о чем думать кроме того, что хочу лечь. Кажется, у меня жар. Извини, Антуан, мы так и не поговорили по существу, но давай подведем итог наших спешных выводов. Присмотреться к Клоотсу, хотя вопрос с ним я считаю уже решенным, нам нужно понять, кто на самом деле стоял за сегодняшними событиями. Значит, Клоотс и плюс Эбер с Шометтом как само собой разумеющееся. Будем наблюдать. Дальше. Следует разыскать негласного лидера сегодняшнего нападения и допросить его. Желательно, чтобы вокруг этого было как можно меньше шума. Над роялистским заговором подумаем, Эбер ведь долгое время занимался вдовой Капет. И, как последний вариант, остается заговор с иностранными державами.

- Черт возьми, вылетело из головы, - спохватился Сен-Жюст. - Всё. Все разговоры - завтра. Тебе нужно выспаться и отдохнуть. Завтра я заменю тебя на заседаниях и отвечу на вопросы любопытных. Заодно понаблюдаю за их реакцией. - Сен-Жюст поднялся. - Зайду в обед.

- Я думал завтра прийти хотя бы в Комитет, но сейчас мне уже не кажется это возможным, - Робеспьер раздраженно хлопнул ладонью по столу. - Похоже, кому-то было очень выгодно вывести меня из строя именно сейчас.

- Тебя уже давно выгодно вывести из строя. Но получилось это только сейчас, - недобро улыбнулся Сен-Жюст. - Завтра я перетрясу весь Париж в поисках организатора.

- Удачи, Антуан. И будь осторожен.

[Odin]

Февраль, 1794

Париж.

Сен-Жюст, Гийом Леви.

Гийом Леви отложил в сторону кисть только тогда, когда закончил лакировать деревянную поверхность. Иначе нельзя, можно испортить всю работу. Вот и хозяин это понимает, не орет, как обычно, а терпеливо ждет окончания работы. То, что во дворе дожидается какой-то гражданин он уже слышал, а вот перевернутое выражение лица Пьера, мастера, почему-то не нравилось. Арестовывать что ли пришли за вчерашнее? Пьер, как назло, выразительно чиркнул ребром ладони по горлу. Вот гад, ведь тоже там был, прохиндей этакий, небось сам и сказал кому надо... Гийом вытер руки о передник и вышел во двор, старательно игнорируя такую же перекошенную рожу хозяина. Эх, жизнь! Под навесом действительно стоял тот самый человек, который назвался вчера депутатом Конвента. А на вид и не скажешь, тем более что одет отнюдь не как санкюлот, а напротив, щегольски и добротно. Но видно, что важная персона, раз хозяин едва ли не гнет спину, хотя депутат ему во внуки годится. - Добрый день, гражданин, - поздоровался Гийом. Слишком мрачные физиономии вокруг быстро помогли улетучиться остаткам какого-то оптимизма и хорошего настроения.

- Мне необходимо поговорить с вами, гражданин Леви. - Не составите компанию за чашкой кофе? - вежливо спросил Сен-Жюст, придав лицу обычное бесстрастное выражение. На поиски мебельщика у него ушло более трех часов - были задействованы сразу четверо осведомителей. Но все прошло успешно. Теперь Гийом Леви стоял перед ним, не представляя себе, что его ждет, а люди вокруг стояли с пришибленным видом. Одного из них Сен-Жюст узнал. Только сегодня по нему было не сказать, что он размахивал бутылкой и готов был растерзать двух почти безоружных людей.

- Кооофе? Ээээ... - содержательный ответ, ничего не скажешь, но лучшего в голову не пришло. Кофе он разве что нюхал, да и то это было года два назад. А все-таки неплохо устроились депутаты, черт бы их побрал... - А моя работа? Если я оставлю ее, я не получу плату. В наше время и тридцать су - деньги.

- С вашим хозяином я договорился, - мягко сказал Сен-Жюст. - Представляю, что вы сейчас думаете по поводу моего предложения. В стране голод, а депутат Конвента ходит по кафе... Поверьте мне, мои доходы не так велики, как кажется. И у меня не всегда есть ужин. Пойдемте, прошу вас. Мне нужно с вами поговорить.

- Н-ну, пойдемте, - теперь он еще и заикаться начал, этого недоставало! Леви оглянулся на хозяина, но тот закивал так, что Гийом начал опасаться, как бы тот не сломал себе шею. Кофейня, куда привел его депутат, была простой, не одной из тех, которые называли политическими, но достаточно дорогой, чтобы позволить себе даже проходить мимо. Когда заказ был сделан, они прошли за столик в углу. - Вы пришли из-за вчерашнего, да? - спросил Гийом. Ну чувствовал же, что это добром не кончится!

- Вы угадали, гражданин Леви, - кивнул Сен-Жюст. - то, что произошло вчера, могло иметь страшные последствия для революции. Буду с вами откровенен, потому что вы показались мне честным человеком. Мой спутник, на которого вчера было совершено покушение - Максимильян Робеспьер. Глупо это скрывать - уже вчера в Париже говорили об этом. Сейчас он в тяжелом состоянии. И если он умрет, республика потеряет одного из самых честных и преданных патриотов за многовековую историю страны. Я говорю это не как политик, но как человек и его соратник. Тот, кого толпа вчера обвинила во всех смертных грехах, по сей день не имеет собственного жилья. Он не купается в роскоши, не пользуется своим служебным положением, чтобы окружить себя излишествами, и проводит дни и ночи, продумывая, как вытащить республику из кризиса, в который ее вгоняют иностранные державы и контрреволюционеры - роялисты. Я подозреваю, что то, что произошло вчера, было подстроено. И прошу вас мне помочь. Вчера вы уже помогли нам. И за это вам - особая благодарность.

- Значит, это правда то... что болтали? Значит вы... - не отдавая себе отчет в том, что делает, Гийом вскочил и начал отступать назад до тех пор, пока отступать стало некуда - он уперся спиной в стену. Разумеется, он слышал о том, что говорили, но ни на грош этому не верил. А оказалось - правда. Значит, этот депутат не кто иной, как Сен-Жюст, про которого говорят, что знакомство с ним является самым коротким путем на эшафот. А умирать не хотелось. Глупо, но пока он отступал к стене, перед глазами успела мелькнуть вся жизнь, включая вчерашние события. Еще глупее было это дезертирство, но он ничего не мог с собой поделать. Дезертирство! Надо же, какое словечко пришло в голову... Перед смертью... Как раз вовремя, говорят, что он за дезертирство расстреливает. И верно - за поясом у депутата был пистолет.

- Сядьте, гражданин Леви, - спокойно сказал Сен-Жюст. - Вижу, вы догадались, кто я и припомнили, что обо мне говорят в народе. Вчера вы сказали, что не любите толпы. Стоит ли верить слухам и закрывать глаза на происходящее перед вами? Да, благодаря моему вмешательству многие отправились на гильотину. Преступники и заговорщики. Вы считаете, что я пришел арестовать вас? Человека, который не побоялся проявить милосердие к раненому, которого чуть не затоптали? Еще раз повторю - я здесь, чтобы поговорить с вами о вчерашнем. Вы были там, слышали, с чего все началось, и наверняка, сопоставив известные мне факты, я смогу понять, кто спланировал покушение на Робеспьера. Сядьте.

Это спокойно произнесенное «Сядьте» все равно звучало как приказ. Гийом сел и только сейчас заметил, что руки трясутся, а в горле пересохло. Надо же, никогда в жизни ничего не боялся кроме пауков, а тут…

- Я был там, - глухо сказал Леми, глядя в стол. – Сначала говорили об очередях, о том, что нужно занимать очередь в четыре утра для того, чтобы купить дохлую курицу, если повезет. Так сейчас везде… В какой-то момент появился человек, я его раньше никогда не видел, поддержал нас, а потом поставил выпивку. – Говорить было тяжело. Сколько еще человек пойдут на эшафот из-за его слов? Может быть даже те, с кем он сегодня работал, здоровался, завтракал… - Ну так и пошло. Вспомнили погромы хлебных лавок, потом тех, у кого мор… спекулянтов и поехало. Когда увидели карету, все уже были хорошо взвинчены, кто-то выкрикнул, что пусть те, кто разъезжает в экипажах держат ответ перед народом. А дальше вы знаете.

- Вспомните, пожалуйста, кто это выкрикнул? Понимаю, что трудно. Это мог быть тот человек, что поставил вам выпивку? Каким был голос? Выкрикнул кто-то один, и его сразу поддержали? Наша карета была первой, которую вы увидели или до этого проезжали и другие кареты, на которые не обращали внимания?

- Кажется... - Гийом потер лоб. - Этот человек был одет с светлый плащ, довольно добротный... плащ плохо на нем сидел, тот человек выглядел в нем как индюк. Голос у него звучный, я бы сказал. Он выкрикнул, его поддержали, сначала двое или трое, а потом подхватили остальные. А про кареты... Ваша была первой, на которую мы обратили внимание. Раньше проезжали и другие. Наверное. Да, одна точно проезжала. Карета вроде хорошая, а в упряжи такая кляча, что смотреть больно.

- Вы смогли бы узнать этого человека, если бы увидели, - тихо спросил Сен-Жюст.

- Было темно. Вот его плащ мог бы, а человека не знаю.

- А голос? Голос его вы запомнили? Смогли бы узнать?

- Да, - уже уверенней сказал Гийом. - Мог бы.

- Гийом, у вас есть семья? - неожиданно спросил Сен-Жюст. Дело принимало скверный оборот.

- Есть, - упавшим голосом ответил Леви. Ну все, теперь его арестуют. Интересно, его сразу отправят на эшафот или сначала в Консьержери?

Сен-Жюст помолчал, взвешивая все услышанное. Похоже, они с Максимильяном на правильном пути. А этот человек, случайно ставший ценным свидетелем, может в любой момент быть просто убранным с дороги.

- Вот что, Гийом, - начал Сен-Жюст. - Кажется, дело хуже, чем я думал. Это был заговор. А вы - невольный свидетель. Люди видели, как вы уходили с нами, и вполне могли передать это организатору. Как только это станет ему известно, вас просто убьют. Потому что заговорщики слишком боятся за свою шкуру, чтобы рисковать. Я хочу предложить вам скрыться. Все видели, что вы уходили вместе со мной, и ни у кого не будет сомнений, куда вы направились. Я найду для вас жилье на другом конце Парижа. Потом найду способ переправить к вам семью. Согласны?

Гийом покачал головой.
- Чему быть - тому не миновать. Не думайте, что я не люблю жизнь, просто думаю, что если они захотят меня найти, то найдут где угодно. Да еще и семья пострадает, а они-то ничего не знают о происшедшем. То есть, слухи слышали, но не знают, что я там был.

- Хорошо, - легко сдался Сен-Жюст. - Это ваше право. Благодарю вас, гражданин Леви. Вы действительно очень помогли. Прощайте.

- Прощайте, - понуро ответил Леви. Эх, ввязался он все-таки...

Три человека смотрели преданными глазами. Верные осведомители и преданные шпионы, проверенные временем. Только что Сен-Жюст подробно описал Гийома Леви и поставил задачу - не спускать с него глаз ни днем ни ночью. Особенно обратить внимание на тех, кто будет им интересоваться и приходить к нему. Если его ход мысли верен, в ближайшее время его должны попытаться убрать с дороги, как лишнего свидетеля. Задача - предотвратить убийство и захватить потенциального убийцу живьем...

[Eleni]

Февраль 1794 года

Дом Бьянки

Сантьяго, Бьянка, Сен-Жюст

Сантьяго весело звякнул в кармане кубиками.Черт возьми, день задался.Не далее как два часа назад он отправил записку Элени «Никогда не покупал своей даме поклонников. Ты – первая, потому что ты – не моя дама», предварительно действительно купив ей аплодисменты тех, кто будет сидеть в первом ряду и переплатив звонкой монетой за то, что им велели делать ранее – то есть хлопать невысокой новой актрисе.


Можно был сходить в Театр – но перехватывать Элени у толпы оплаченных обожателей не хотелось. Еще не узнают… Все равно жизнь определенно шла на лад. Сен-Жюст зашел в таверну. Сантьяго помахал ему рукой, хотя нужды в этом не было – молодой человек подошел со странным выражением лица к его столику.- Любите играть вслепую?- С Вами, Сен-Жюст? Так это же уже банальность, - изумился Сантьяго.Сен-Жюст не ответил и протянул ему… серебряный кубик, после чего предложил не задавать вопросов и следовать за ним.

Неужели кукла Элени в час испытаний решила поиграть по-своему?- Не задам я Вам вопросов, хотя В явно ждете, что я ошибусь, - ответил Сантьяго, - Лучше поменяемся, - он протянул Сен-Жюсту одну из своих новых игральных костей, сделанную по образу и подобию старой – но из золота, - А теперь пойдемте. И если теперь Вы зададите вопрос – я останусь здесь. Так и знайте, - ондемонстративно на секунду прикрыл глаза рукой и тут же вскочил со стула. Разлив вино по бокалам, он молча выпил свой залпом.

***

Записка от Сен-Жюста гласила: «Игрок найден. Сегодня в полночь». Быстро же он справился! Бьянка по привычке села строить домики из драгоценностей, но через несколько минут поняла, что ей скучно. Хотелось выйти на улицу и узнать последние новости. Хотелось собрать охапку последних газет и проанализировать ситуацию в городе. Она впервые увидела снег по-новому и подумала, что никогда не видела такой красивой зимы. Здесь, в предместьях Парижа, казалось, что революция с ее убийствами и грубым уродливым лицом отступила в прошлое, и кровавая липкая грязь, устилавшая площади у гильотин – лишь кошмарный сон. Пусть Клери умер, но от нее еще многое осталось. Нужно жить дальше. И стоит ли изводить себя мыслями об отъезде, если она продолжает цепляться за этот город?


Бьянка с удовольствием занялась приготовлениями. Бокалы. Несколько бутылок изысканного вина. Сигары. Все готово к приему. Сегодня вечером мир снова засияет всеми красками. Пора просыпаться. Услышав стук в дверь, Бьянка бросилась открывать и замерла на пороге. Рядом с Сен-Жюстом стоял Сантьяго.


- Дама бубен, козырь, - крести, - усмехнулся Сантьяго, - ну то – не похорошела за год разлуки, потому что похорошеть невозможно. Спокойно – обратился он к Сен-Жюсту, - Просто она тоже любит жульничать и…. играть вслепую.

- Вы что... знакомы? - оторопел Сен-Жюст.

- Ни в коем случае, - с достоинством ответил Сантьяго, - Я все время забывал поинтересоваться, как ее зовут.


- Ее зовут Клери... Точнее, Элеонора. - проговорил Сен-Жюст, не зная, что и думать. Вот, значит, как. Он был уверен, что она проводит время толко с Маратом. А у нее тут, оказывается, знакомые...


- Антуан, ты не представляешь себе, какой сделал мне подарок! Ты просто читаешь мои мысли! Описывая тебе человека, которого хотела бы видеть в нашей компании, я представляла себе Сантьяго. И вот, он здесь! Пойдемте! - Бьянка быстро переместилась в комнату и заняла одно из кресел. - Это вино - мой подарок. Я очень старалась найти что-то необычное.

- Да знаю я про Клери, - усмехнулся Сантьяго, - Кстати, представляешь – он не верил, что я сутки работал на благо Франции, - уж скажи, что я не врал. – Не хмурьтесь, - обратился он Сен-Жюсту, - Мы с Клери – старые собутыльники с тех самых пор, как нас чуть не отравили за компанию. Ну что – игра? -он подбросил новые кости в воздухе и поймал их с щелчком на лету.

- Знал бы, что вы старые собутыльники, запросил бы с тебя что-нибудь ценное, - пробурчал Сен-Жюст Бьянке, усаживаясь напротив.

Бьянка разлила вино и протянула руку за кубиком.
- Хочу представить вам новый клуб. Назовем его «Серебряная фишка». Он откроется в тот миг, когда мы поднимем бокалы. Моя игра очень простая: тот, кто выигрывает этот кубик, может передать его кому-то из двух оставшихся членов клуба, предложив ему выполнить какое-то задание. Задание не должно содержать конкретных имен и не должно быть связано с политикой. А еще, - Бьянка скромно опустила глаза, - оно должо быть выполнимо в темное время суток. Остальные правила предлагаю придумать прямо сейчас. Играем?

- А когда я отказывался, - улыбнулся Сантьяго, - Давно бы так. Игра ради игры... С единственным призом - правом эту игру продолжать. Да, подойдет... Что касается того, что задание не может быть связано с политикой - тут я не понимаю. Если вот, например, я дам задание гражданину Сен-Жюсту ходить целый день, вывернув сюртук наизнанку. А ему возьми в взбреди в голову в Конвент отправиться. После чего депутаты решают, что гражданин Сен-Жюст таким образом протестует... ну против чего вы там протестуете. Начинается спор, головы летят как яблоки под градом... Кстати, - он подмигнул Сен-Жюсту, - Вы даже в этом случае будете продолжать игру? И что потеряет тот, кто захочет из нее выйти - ну кроме возврата к респектабельной жизни?

- Это будет жестоко, Сантьяго, - рассмеялся Сен-Жюст. - Пожалей мою репутацию. Я? С вывернутыми карманами? В Конвенте? А про головы ты хорошо заметил. Вижу, ты разобрался в особенностях современной политики?

- А можно поподробнее о призе? - заинтересовалась Бьянка.

- А мне кажется, что возможность продолжать эту прекрасную игру - уже приз, за который настоящик игрок многое отдаст, - беспечно ответил Сантьяго, закинув ногу на ногу и откинувшись на спинку кресла с бокалом, - Меня скорее занимает вопрос о том, что будет с тем, кто откажется играть дальше. Убийство было бы слишком неизящно - это к вопросу о современной политике, Сен-Жюст. Необходимо, чтобы мы рисковали проиграть что-то более ценное, чем жизнь.

- Доверие друг друга? - прищурилась Бьянка.

- Убийство близкого человека? - предположил Сен-Жюст.- Я слышал о подобном правиле, но не стал бы играть в такие игры.

- У меня нет близких, - заметил Сантьяго, - Разве что близкие и дорогие моему сердцу враги. Нет, скучно, а доверие - слишком нематериально. И кстати, ты забыла, чему я тебя пытался научить, - заметил он Клери, - Настоящик игрок никогда не будет полностью доверять другому человеку. Я думаю, что и любить он по-настоящему не может, но меня это никогда не интересовало. Вот что, я придумал! А давайте просто тот, кто бросает карты на стол в нашем клубе больше никогда туда не попадет и просто никогда больше не увидит оставшихся игроков?

Бьянка взглянула на Сен-Жюста. Его лицо было непроницаемым, в глазах появилось новое выражение. Он такой же игрок, как и они, но ему есть, что терять... Бьянка почти пожалела, что все это затеяла, но отступать было глупо. - Я согласна. Антуан?

Сен-Жюст молча поднял бокал и чокнулся с Сантьяго и Бьянкой.

Бьянка взглянула на часы.
- Половина первого ночи. 9 февраля. Клуб "Серебряная фишка" можно считать открытым. Кто первый возьмет кубик?

- Ну наконец-то формальности закончились, - рассмеялся Сантьяго, - Слушайте, я вам как-нибудь расскажу как я целые сутки занимался одними формальностями. Надо еще придумать задания и... Сен-Жюст, у Вас чудесная шляпа. В нее-то мы их и бросим. И ради того, чтобы опщадить девическую застенчивость, - он усмехнулся, глядя на Бьянку, идать Сен-Жюсту возможность провести еще пару заседаний, не выворачивая сюртук наизнанку, давайте первым возьму кубик я.

Сантьяго написал свои задания первым и победно оглядел задумчивую Бьянку и чуть ехидного Сен-Жюста.
- Ну что - игра?, - утвердительно спросил он и. дождавшись. пока все бумажки окажутся в одной шляпе, вытянул одну наугад. - "Сыграть роль в постановке парижского театра". Отлично, хорошо что не женскую. И вообще - совсем забыл напомнить Элени Дюваль поблагодарить меня за то, что я купил ей пачку поклонников. Вот и повод. А теперь давайте праздновать начало игры, черт возьми. Клери, не волнуйся, дом мы с Сен-Жюстом не разнесем. Сен-Жюст, не беспокойтесь, мы с Клери - граждане тихие, обойдемся без сиьлных нарушений общественного порядка!

- А вы предусмотрительный тип, Сантьяго, - развеселился Сен-Жюст. Затем посмотрел на Бьянку и отсалютовал ей бокалом. - С возвращением... Клери.

[Odin]

Февраль, 1794

Париж.

Бьянка, Дюпен.

Дюпен раздумывал над тем, какой сюртук лучше одеть: более изношенный, но недавно сшитый или отдать предпочтение почти новому, но немного вышедшему из моды? Так и не придя к окончательному решению, он решил идти в том, в котором ходил в Комитет, повседневный. Два дня назад он получил записку от гражданки Сольдерини, но не знал, радоваться этому или предпринимать какие-либо шаги в плане ареста этой иностранки. Записка гласила:"Гражданин Дюпен! Простите, что мне приходится Вас беспокоить. Я собрала все необходимые документы, но немного приболела. Не могли бы Вы еще раз зайти ко мне, чтобы я имела возможность передать бумаги Вам лично? Крайне расстроена тем, что мне приходится Вас беспокоить, и пойму, если такой занятой человек, как Вы, посчитаете неприемлемым тратить свое время подобные визиты. Но если Вы все-таки примете мое приглашение, то буду ждать Вас сегодня после десяти часов вечера у себя. Надеюсь, до встречи. Элеонора". Тот перстень, который он нашел у себя в кармане после визита сейчас был запечатан в конверт и был заперт в несгораемый шкаф.

- Войдите! Не заперто! - нежным голосом проговорила Бьянка, когда услышала стук в дверь. Это был он. Маленький человек. Чиновник из Комитета. В его мыслях она прочитала море сомнений. Маленький человек, как и большие люди, любил красивых женщин, но не привык получать их, как все. Новая должнасть дала ему возможность удовлетворять свои желания при помощи легкого шантажа. Мерзавец. Этот вечер он запомнит надолго. Бьянка полулежала на диване, откинувшись на подушки. - Проходите, гражданин Дюпен. Вы так добры, что решили прийти! Я ужасно себя чувствую, даже не смогла найти в себе силы добраться до Комитета, чтобы передать вам бумаги лично. Выпьете чего-нибудь?

- Немного позже, благодарю вас. Сначала поговорим о делах, гражданка. - Он старался отвести взгляд, но это было не так просто, слишком уж соблазнительно она выглядела в легком домашнем платье.

- Да-да, конечно, гражданин. - закивала Бьянка. - Я все подготовила, мои бумаги в полном порядке. А вот я, пожалуй, выпью, если вы не против. Пожалуйста, дайте мне бокал! - она протянула руку, не отводя глаз от чиновника.

- Вот, возьмите, - Дюпен наполнил бокал вином из стоящей на столе стеклянной бутылки и протянул его Сольдерини. Интересно, почему все-таки она осталась в Париже? Шпионить? Другого объяснения не находилось, при этой мысли он похолодел.

- А что если и так? Что бы вы сделали? - невинно спросила Бьянка.

- Арестовал бы вас. Но к сожалению, у меня нет таких полномочий. Пока что, - ответил Дюпен. Удивляться можно будет потом, как она догадалась о его мыслях. Хотя, может быть у него и так на лице все написано?

- Меня? Боже мой, за что? - Бьянка округлила глаза и посмотрела на него испуганно.

- За то, что ваши бумаги не в порядке. Но вы так и не показали мне их.

Бьянка с тоской взглянула на чиновника. Скучный он. Что ж, придется ему немного помочь. Мысленный приказ. *Выпей вино, черт возьми*.

- А вам действительно так интересно взглянуть на эти бумаги? Мне казалось, вам хотелось бы познакомиться со мной поближе...

Он выпил вино, успев отметить то, что не хотел этого делать. Потом налил себе второй бокал, но уже полностью сознавая, что делает.

- Это моя работа и мой долг, гражданка, проверить ваши бумаги. А потом можно и познакомиться поближе. - Эта игра начинала его злить. Не любил он, когда им играют, как кошка с мышью. А то, что сейчас именно так и происходит, Дюпен и не сомневался.

Бьянка положила на стол листок. *это свидетельство о благоданежности*. Затем протянула Дюпену наполненный бокал. - Изучайте, гражданин Дюпен. - Хруст стекла. Бьянка вскочила. - Ах, гражданин, какой вы неловкий! Что же мне теперь делать? Вы только что испортили мой документ!

- Да, действительно... - Дюпен помахал листом в воздухе, чтобы осушить расплывающиеся чернила. Это не совсем удалось, зато несколько капель вина попали на платье Сольдерини. - Простите... Я нечаянно... - Положив лист на стол, он вытащил из кармана платок и сделал попытку оттереть пятна на светлой ткани.

- Не стоит беспокоиться... Я принесу другой бокал. - Бьянка выскользнула из комнаты, затем снова вернулась. - Вот. Выпейте, гражданин Дюпен, и мы обсудим, как выкрутитсья из сложившейся ситуации.

- Я не хочу больше пить, благодарю вас, - ответил Дюпен, тщательно складывая бумаги в папку. - Завтра я вам пришлю бумагу взамен испорченной. Это не свидетельство о благонадежности, но документ, заменяющий его до тех пор, пока не удастся получить новое.

- Не спешите, гражданин Дюпен... Вечер только начинается! - Бьянка сконцентрировалась на его мыслях и взяла их под контроль. - Раздевайтесь.

***

Он проснулся, когда солнце было уже высоко, но не сразу вспомнил, где находится. Воспоминания сначала расплывались, мысли не желали выстраиваться, но окинув взглядом комнату, перевернутые стулья и на полу две пустые бутылки в голове что-то щелкнуло и прояснилось. Собирая разбросанную по полу одежду, Дюпен припоминал и более мелкие детали. Как напился, устроил погром, разозлившись на ее смех, а потом... Да и плюс ко всему кто-то вошел и видел все это. Кто именно был этот посетитель вспомнить он не мог, как ни старался. Да и так ли это важно? Аристократка, кто сказал, что относиться к ним нужно так же, как к добропорядочным гражданкам? "Гражданин Дюпен, если вам дорога ваша репутация, вы никогда больше не войдете в этот дом". Дюпен хмыкнул, собираясь выбросить прочь ненужную бумаженцию, но тут в мозгу опять появилась картинка – воспоминание. И на этот раз он не отмахнулся, а в зажмурился, оцепенев от ужаса. Оказывается, что напившись и устроив погром в доме он, добропорядочный и честный чиновник, выскочил на улицу в непотребном виде, что-то кричал, кому-то угрожал… Какой позор! А что, если об этом станет известно? Все станут показывать на него пальцем! И это сейчас, когда он добился положения в обществе! Дюпен вытер пот со лба и дрожащими руками начал повязывать галстук. В этот дом он действительно больше никогда не придет. Теперь нужно выбраться отсюда, стараясь сделаться как можно незаметнее.