Вампиры Анны Райс

[Дана]

Мой брат. Он сидит напротив меня за столом, небрежно раскинув своё угловатое тело в тленных объятиях остова древнего кресла. Его паутинчато-тонкие пальцы то неспешно скользят в сонном менуэте по зеркальной полировке, то, пробудившись, отбивают чечётку на измятых салфетках, измаранных засохшим кофе, то по-паучьи охотятся за кристаллами просыпанного сахара и хлебными крошками, загоняя их под длинные заострённые ногти.
Мой брат. Его лицо – пергаментная кожа, ненавидящая солнце, с пятнами цвета старинной слоновой кости на запавших щеках. Пышная прядь вороньих волос, мажущая губы, меж которыми проворной мятно-розовой рептилией снуёт язык, стремительный, как жало. И глаза – два жадных адских вулкана посреди запорошенного вечным снегом мёртвого безлюдья.
Мой брат, кто ты? Сколько тебе лет? Как давно ты родился? Когда мы с тобой - неразрывные, неразделимые, покинули утробу матери – два младенца, чьи крохотные кулачки были обтянуты блестящими красными перчатками?
Впрочем, не всё ли равно. Что такое время для таких, как мы? Невесомая мякоть первого снега или гниль осенних листьев за окном; часы, вслепую машущие искорёженными стрелками; потёки кровавой зари на лице другого – или в зеркале.
Я пристально смотрю на брата. Я рисую взглядом его бледное лицо, мучительно и сладостно знакомое, на тусклом холсте, сплетённом из реющей в воздухе пыли и теней, навечно впечатанных в углы – в углы, которых много, слишком много в этой бесконечной сумеречной комнате с изломанным периметром. В комнате, где наши отражения безнадёжно бьются о пустые окна, покрытые пепельной патиной, где люстра монотонно качается под потолком рыжей летучей мышью, а засохшие растения в треснувших кадках вгрызаются шипами и обрубками веток в крошащиеся подоконники.
А выше – над нами – давящей чугунной громадой мерно скрипит, дышит и вздыхает наш дом, родовое наследие и родовое проклятие, со всеми комнатами, сплетёнными в лабиринты, где перед зеркалами, испещрёнными чёрными шрамами трещин, призраки предков лениво примеряют полусгнившие соломенные шляпы с вуалями из паутины и сюртуки, изъеденные молью.
Порой я и не знаю, кто из нас – призраки в этом то ли доме, то ли склепе, а кто – законные хозяева.
Знает ли мой брат? Не думаю. Впрочем, ему всё равно. Ему всё безразлично – всё, кроме меня и…
Он скоро придёт, произношу я одними пересохшими далёкими губами, и мой брат кивает, не глядя на меня.
Он. Я чувствую его шаги, точно он идёт по моим обнаженным пылающим нервам, а не по коварной, спутанной дорожке, ведущей к нашему склепу.
Он. Я слышу, как потрескивает шерсть его пиджака, как скрипит новый шёлковый галстук под тугим воротничком, слегка сдавившим горло.
Он. Вчера, когда я выходила за покупками – угрюмая тень, закутанная в чёрное, но всё ещё красивая, преступно красивая, всё ещё неисправимо похожая на брата – он помог мне управиться со свёртками и проводил до самой калитки, клацающей на ветру сломанным засовом.
Я знала, что всё будет именно так. Так же, как всегда, так же как множество раз.
Не спрашивайте точное число. Ведь мы всего лишь дети – дети с окровавленными липкими ладошками. Один, два, три, много. Много, много, много…
Зачем? – могла бы я спросить – спросить у себя, у брата. Зачем ещё раз? Зачем ещё один? Зачем повторять это снова и снова?
Но разве в этом мире есть ответы на подобные вопросы? Зачем ещё один пыльно-сиреневый вечер, ластящийся к окнам? Зачем ещё одна чашка остывающего приторного кофе? Ещё один остервенелый поцелуй в коконе холодных скользких простыней - на потеху призракам, следящим из зеркальных прорубей?
Чего я хотела, когда мы стояли с ним на ветру, а мои неумелые губы сладким голосом брата произносили слова приглашения? На что я надеялась – если умею ещё надеяться? На то, что всё повторится, всё будет так, как должно быть? Или на то, что змеиное кольцо моей судьбы будет, наконец, разорвано, и этот простак с неуклюжими горячими руками и севшим от волнения сбивающимся голосом уведёт меня из склепа – далёко, туда, где светит солнце, пусть даже оно и сожжёт мою фамильную изысканную бледность?
Нет. Этого не будет. Никогда. Я слишком похожа на него. Я слишком похожа на тебя, мой брат.
Звонок заржавленной бритвой (бритва?..) вспарывает бархат предзакатной тишины.
Я сижу – неподвижный манекен, фарфоровая кукла в человеческий рост, тело, лишённое жизни и души. И я вижу, как мой брат, мой кукловод, моя тёмная душа, грациозно скользит по истоптанным коврам. Я слышу жемчужную россыпь его шагов, считающих – через одну, а то и через две – ступени на лестнице. А затем – тягостный хрип несмазанной двери и голос – чужой и неуместный, который, запинаясь, произносит моё имя – такое же чужое и фальшивое, ибо для брата я уже много лет (или веков?) всегда только «ты».
Я закрываю лицо руками, но на экране ладоней, зажимающих веки, явственно вижу эту картину: мой брат, насмешливая тень, игра эбеновых, индиговых и пепельных теней с белизной картинно-безупречного лица – лица того, кто умывается чужими слезами и освежает губы чужой кровью. И гость, званый, но непрошеный – тошнотворно обыденный, пульс колотится на шее под тугим воротничком, елозящем по туго натянутой коже…
До меня доносится вопрос – жалкая, нелепая попытка побороть неловкость и первый отголосок страха:
Вы её брат?
И ответ – режущий взмах осколка вдребезги расколотого зеркала, смоченный багровой капелью смеха:
Не брат, а любовник.
Я отвожу ладони от лица. Произнесённое слово – словно ключ, который обожаемый и ненавистный голос небрежно повернул в застывшем механизме моего отчуждённого от духа тела. Я встаю и, точно длинными щекочущими щупальцами прикасаюсь незримо к нему, нашему гостю, всё ещё застрявшему в дверях, пунцовому от дикого смущения… пока что от смущения.
Его сердце – потревоженная курица – суетится в груди, обтянутой грубым полотном с потными пятнами; но это лишь начало. Я предугадываю, как оно всполошится и замечется несколько минут спустя – несколько призрачных, невесомых минут.
Когда он увидит наши улыбки, расцветающие на пресыщенных губах отравленными чёрными цветами.
Когда он увидит наши бритвы.
И когда мы двинемся к нему – двойная тень с двумя бритвами в руках (две другие руки сплетены в неразделимый узел, который невозможно разорвать, а можно только разрубить – так, что наша кровь хлынет единым потоком и смешается с кровью жертвы); когда вместо трёх сердец будет биться только одно – наше сердце, одно на двоих –
- Тогда не останется ни меня, ни брата – а будет одно ликующее «Я», уходящее вдаль, в бесконечный лабиринт бессчётных отражений в зеркалах, чьи старые шрамы заискрятся свежей алой кровью…


RB

[Rimeur]

Сказать нечего - шикарно. Блестяще. Восхитительно. Умопомрачительно. И чего это я думал, что сказать нечего?.. У вас наишикарнейшие образы и сногсшибательный стиль написания!

[Дана]

Rimeur, Вы так щедры на комплименты, что мне тоже почти нечего сказать - могу лишь искренне и горячо поблагодарить Вас!
Спасибо!