Вампиры Анны Райс

[Дана]

- Жак, посмотри, посмотри! Змея!
- Тебе показалось.
- Да нет же, я видела!
- А я говорю, тебе просто почудилось!
Марита нахохлилась и замолчала. Лицо Жака темнело в сиреневых сумерках – чёткое, твёрдое, точно из дерева. Загрубевшие, но удивительно чуткие руки стискивали грязные поводья. Их кобыла – старая, как этот мир, измождённая, с синим бельмом на глазу, понуро тащила не менее древний громоздкий фургон. Вокруг безысходно и глухо высился лес – чёрный, насмешливый и бесконечный. Лес, только лес, и каждый листок, тёмно-зелёный до черноты, - словно пиявка, готовая впиться исподтишка и выпить всю кровь до последней капли. Бездушные стены мёртвых деревьев. И дорога – сухая, пыльная, злая, в острых камнях, на которых скрежещут, грозя развалиться, ни на что уже не годные колёса.
Мариту бил студенистый озноб, и она бестолково тянула на плечи протёртую шаль, пахнувшую дымом. Ноги были чужие, холодные, а в глаза словно кто-то насыпал песка: они нестерпимо горели, и слёзы, незваные слёзы упрямо просились наружу. Откуда? Зачем? Она не могла ничего разобрать, только резко дышала, терзая ногтями безответную ткань на коленях. Ей казалось, будто дорога сужается с каждым ударом колёс по ухабам, а лес наступает, тёмный и жадный, готовый её раздавить, задушить, проколоть её сердце острыми ветками…
Она сжала ладони – колючие, влажные, - завозилась и утомлённо уткнулась лицом в плечо мужа; потёрлась губами о рыхлый ворс его тёплой несвежей рубашки, пронзительно пахнущей потом, вином, табаком, лошадью, Жаком…
Она вспомнила вдруг, как они поженились два года назад; как он её холил, точно ребёнка; как они рвали в каком-то саду огромные солнечно-жёлтые яблоки, и приторный сок стекал по губам, пачкая блузку…
Они были такой восхитительной парой: Жак – могучий и статный, точно ясень, обращённый в человека, и Марита, – черноглазая цыганочка, причудница, насмешница, янтарно- загорелая с бровями, изогнутыми в вечном изумлении.
Они поженились – и тут же отправились в путь: по дорогам, по серому щебню, по пылающей зеленью свежей траве и бурым осенним листьям. Жак был актёр и талантливый кукольник: он мастерил марионеток, а затем они оба – он и Марита, - вдували в них жизнь и забавляли толпу в деревнях и на ярмарках.
Жак надевал костюм Арлекина, рисовал себе алый клоунский рот, а жене подводил, не скупясь, ресницы и брови, так что Марита вмиг становилась похожа на томную деву с Востока, чьи антрацитово - чёрные косы пахнут розовым маслом, а кожа сияет ярче червонного золота.
Жак был неплохой актёр; а в Марите всегда жило что-то, заставлявшее вкладывать душу, - всю, без остатка, - в нелепые создания из тряпок, бумаги и потемневшего дерева.
Ведомые их ловкими руками, куклы жили и умирали, хихикали и голосили от горя, влюблялись и исходили желчью, целовались взасос и с треском лепили друг другу пощёчины. Голубоглазые скромницы-пастушки ловко падали прямо в объятия доблестных рыцарей, грозно бряцавших картонным мечом и жестяными доспехами. Романтичные принцы вещали стихами со смелыми рифмами, пели романсы и потрясали плащами из чёрного плюша, побитого молью (плюш играл роль роскошного бархата).
Иногда после всех этих сценок Марита плясала – смуглое чудо, волчок в шелестящем облаке красных и розовых юбок. Поодаль скромно стояла фетровая шляпа, и время от времени кто-то бросал туда медяки. Но этих монет было мало – отчаянно мало. Мало, чтобы купить материал для новых актёров, взамен облысевших и покалеченных; мало, чтобы сменить развалюху - фургон; мало, чтобы хоть иногда вдоволь наесться самим и накормить одряхлевшую верную лошадь.
Но всё это было не так уж важно. У Мариты был Жак, а у Жака – Марита. И у них были куклы – забавный народец, дремавший в старинном сундуке на дне фургона.
Вечные странники, грустные клоуны, с лицами в белой муке вместо пудры… Жак и Марита, Марита и Жак.
Лишь иногда, в бессонные ночи, слушая храп захмелевшего Жака и баюкая куклу, смотревшую слепо и безразлично, Марита вдруг ощущала холодный тянущий ужас. Ей начинало казаться, что всё это сон, бесконечный и безысходный, сон от которого ей не проснуться. Фургон превращался в тюремную камеру, в гроб; а дорога, бегущая из-под колёс, вела в никуда, в пустоту и туман. Но утром она просыпалась, помадила губы и вновь выходила на гулкую площадь; и смеялась над тем, как их человечки плясали на тонких невидимых нитях, играли в людей на глазах изумлённой толпы.

… Что-то мелькнуло в ночной темноте, искрящейся чёрной мозаикой. Пронеслось, распороло хрустящий морозный воздух, чуть не задев щёку Мариты. Она закричала, как от ожога:
- Жак! О, господи, Жак!
- Марита, в чём дело? – Он обернулся, огрев полусонную лошадь поводьями. – Снова змея?
- Нет! Летучая мышь!
- Ну и что? Глупая девочка! – Он равнодушно дёрнул плечом. – Послушай. Придётся нам ночевать в лесу. До деревни мы всё равно раньше, чем к утру, не доберёмся.
Нет, Жак! – хотела она закричать, но стиснула зубы. Ей показалось, что лес понимает каждое слово. Куда ни посмотришь – лес, политый серебряной лунной патокой, беспощадно изрезанный венами серых дорог. И на одной из дорог, в самом сердце паучьей сети – их фургон, - одинокий, ничтожный; разбитая лодка на дне океана…
- Да что же с тобой? – Жак выпустил вожжи и обнял её за обмякшие плечи. – Чего ты боишься, глупышка?
- Ничего. Всё хорошо. – Она глубоко задышала. Он смотрел на неё, он был рядом, и ей стало легче. Призраки снова вернулись туда, в чащу леса, в гнилые чёрные дупла, в курганы из бурых опавших листьев. Они были вместе. Марита и Жак, Жак и Марита.
Как двое замёрзших детей, они тесно прижались друг к другу; а лошадь ползла, точно улитка, и фургон громыхал по дороге пустой чёрной коробкой…
- Что это там? – вдруг воскликнул Жак, отстраняя Мариту и щуря глаза. Возле дороги кто-то лежал. Неподвижное тёмное тело, застывшее, как неживое, залитое лунным текучим мерцанием.
- Жак, не надо! – Марита схватила его за руку, сжимавшую вожжи. Но он осадил полусонную вялую лошадь и спрыгнул на землю. Она пошла следом – покорно, бездумно, как будто они были скованы вместе невидимой цепью.
Марите вдруг показалось, что там, на земле, на камнях и пожухлой траве, лежит бесполезной кучей тряпья одна из их кукол. Жак опустился на землю, рука его тронула тело… Он мёртвый, беззвучно твердила Марита, кусая сухие горячие губы. Он мёртвый, как камни, как чёрные листья, как наши куклы. О, боже, да что же это такое?
Незнакомец порывисто вскинул голову. Жак и Марита увидели острый осколок лица, молодого и призрачно-белого, точно луна; длинные пряди спутанных тёмных волос и глаза – абсолютно пустые чёрные дыры на сухой папиросной бумаге.
Он поднялся на ноги – почти нереальная, хрупкая тень. Луна осветила, бесстыдно лаская, лоснящийся чёрный бархат плаща и белые всплески кружев у горла.
- Сударь, - сказал неуверенно Жак. – Простите, но вам не нужна наша помощь? Если хотите, мы вас подвезём до деревни… или куда вы ещё направляетесь. В нашем фургоне, поверьте, намного удобнее, чем на холодной земле.
Загадочный мальчик мучительно долго молчал; тишина зазвенела тугой тетивой. Лицо его было заснеженным, бледным, непроницаемым. Казалось, он может в любую минуту, растаять, как дым, слиться с деревьями и раствориться… Но вот он кивнул, не издав ни единого звука; затем поклонился с изяществом, достойным королевского двора, и проворно, как кошка, скользнул в уютное чрево фургона.
- Зачем? – прошептала растеряно Марта. – Зачем ты его пригласил? О, господи, Жак…
- Не знаю. - Жак был и сам озадачен. – Правда, не знаю, Марита. Но ведь он совсем ещё мальчик, ребёнок. Не годится ему ночевать одному среди леса. И к тому же, ты видела, как он одет? Сразу видно, что из богатой семьи. А как поклонился! Кто знает… - Он не закончил и отвернулся, хлопая влажной, стёртой до крови, ладонью по мягкой пылающей шее дремлющей лошади.
- А ты уверен, что это мальчик? – спросила Марита, тщетно ловя его взгляд. – У него подбородок чистый и гладкий, как шёлк, и руки…
- Кто его знает… - Жак покачал головой. Лицо его было в тени.
Конечно, не мальчик, усмехнулся он про себя. Атласная кожа, ресницы, как опахала, и запястья тоньше, чем мои пальцы… Но Марите об этом лучше не знать.


… Полночь. Марита стояла под гильотиной луны. Она не могла, не смела войти в фургон. Лес душил мохнатым кольцом. Под босыми ногами горела седая трескучая изморозь. Губы были ободраны, губы немели.
Она ощутила его появление. Он был здесь. Он пришёл за ней. Он стоял за её плечом. Холод пронзил её тело.
Она оглянулась.
Вот он. Пришелец из чащи леса. Полупрозрачный и тонкий, точно тень от осины. Отражение в зеркале.
Шорох. Шёпот. Беззвучное эхо.
- Марита.
Его голос омыл её тело искрящейся лунной волной. Казалось, её короткое имя не сошло с его губ, а зародилось на дне её естества и распустилось пурпурным цветом, проникая в сердце, разум и кровь.
- Марита.
Как она могла? Как могла усомниться в том, что он юноша? Это он. Он пришёл. Её принц. Сон, проскользнувший в унылую явь. Эбонитовый ангел с печальным белым лицом.
Ночные прозрения были единственной истиной. Вся её жизнь – только мучительный сон, от которого ей удалось пробудиться.
Она неотрывно смотрела в его глаза. Жак, их жизнь, их куклы и представления – всё исчезало. Этого не было. Были только эти глаза – два чёрных зеркала. И его руки, каждому жесту которых она была слепо покорна.
- Марита, танцуй.
Она танцевала. Танцевала, как никогда. Деревья темнели немой толпой восторженных зрителей. Но ей не было дела. Ни до кого в этом мире. Мира не было. Мир исчез. Был только он, приказавший ей танцевать. И она танцевала.

… Жак покинул пустой фургон, словно ребёнок – тёплое лоно. Вокруг было тихо, темно и безжизненно.
Он замер. Он ждал. Ждал её.
Она появилась из темноты, из чёрной воды, со дна океана. Афродита. Ночная богиня. Геката.
Они опустились на землю. Он не видел деревьев, не видел луны. Она была всюду. Белая кожа. Волосы – чёрное пламя. Она ослепляла.
- Это тебя я видел всю жизнь во сне?
Она молча кивнула.
- И на той, на другой, я женился лишь потому, что она была на тебя похожа.
Снова кивок.
Она проникала в него, точно дым от курений. Он хотел прикоснуться к её волосам – и не мог. Они ускользали.
- Жак.
Её голос опутал его сверкающей сетью. Он не смог шевелиться.
- Жак, на что ты готов ради меня?
- На всё.
Её губы. Её лицо. Стеклянная маска. Вместо глаз – темнота.
- Если ты мертва, я лягу с тобой в могилу. Если ты – зверь, я буду твоей добычей. Если ты – существо без тени, я тенью пойду за тобой.
- Жак.
- На всё.
Она была озеро, чёрное озеро, покрытое гладью прозрачного льда…

… Марита, танцуй.
Она танцевала.
Лес проносился мимо неё. Луна, рассыпаясь, катилась ей под ноги. Она не смотрела. Она танцевала.
Быстрее, быстрее.
Она видела только его. Чёрный зов его глаз. Повеление рук.
Марита, танцуй…
У неё больше не было имени. Она отдала ему всё. Своё имя, своё сердце, свою душу, свою…

… Жак обнял её. Она обвила его чёрным плющом. Он разбил ледяную кору и теперь погружался на самое дно. Тёмные воды ласкали его губы и волосы.
Всё, что захочешь…
Он ощутил холод её неподвижного тела. Тонкие руки – кольцо вокруг его шеи, и острые лезвия ног…
Всё, что захочешь… Возьми…
Чёрные воды накрыли его с головой…
… Марита упала…
… И темнота…

… Наутро, когда взошло солнце, они неподвижно лежали рядом. Возле фургона. Возле пустой коробки.
Их лица были спокойными. Мёртвыми.
Двое детей, заблудившихся в тёмном лесу. Две разбитые куклы с пустыми стекляшками глаз.
Жак и Марита. Марита и Жак.

[Lessja]

Супер! Отличные у Вас рассказы!
Очень радует трогательное внимание к позабытой букве Ё (:
Читать - удовольствие. Есть и сюжеты, и стиль.

один вопрос:

[Дана]

RiotBlonde, спасибо Вам огромное за столь благожелательные отзывы на все рассказы!

Что касается студенистого озноба - студенистость, это конечно, консистенция. И, как правило, эта консистенция склонна колебаться и дрожать, как тело в ознобе; к тому же она липкая – как холодный пот, выступающий на коже...

[Stanford]

Очень профессионально и интересно. Спасибо! А ещё?

[Дана]

Stanford, это Вам спасибо за отзыв!
Постараюсь выложить ещё, вот только решу - что именно, ибо у меня рассказов много и не все подходят по тематике.

[Stanford]

Но что-то ещё наверняка найдётся, или вдруг возникнет в ночи...
Правда, было очень здорово!

[Antib]

У вас очень интересные ассоциации.

[Дана]

Антиб, «эбонитовое дерево» и «эбонитово-чёрный» цвет в литературе встречаются достаточно часто. В Интернете куча рекламы мебели, ручек и т. п. именно из эбонитового дерева. Возможно, это просто другое название эбенового дерева – или чрезвычайно распространённая ошибка перевода.
Ведь прилагательное от ebony в русском языке может быть образовано и как «эбеновый» и как «эбонитовый».