Вампиры Анны Райс

[Дана]

Господа, успокойтесь! Право, не следует так волноваться. Опомнитесь и оглянитесь! Это всего лишь игра; непритязательное развлечение, забавная потеха, и не более того.
Но они не слышат. Они играют. Во всемирном казино, набитом, как Ноев ковчег, негде упасть даже яблоку соблазна. Но им не до соблазнов, нет. Их глаза воспалённо горят над гарцующим шариком рулетки, из руки влажно тискают засаленные карты. Они играют. Архангел в поношенном фраке поправляет съехавший набок потускневший нимб и украдкой вытирает пот со лба. Голос его утомлён и надтреснут. Ставки сделаны, дамы и господа. Ставок больше нет. Вы проиграли, прочь от стола, дайте дорогу другим.
Игра. Казино. Бал-маскарад. Призывно распахнутый диптих дверей. Визг и хихиканье, возгласы и всхлипы хлещут по воздуху, точно свистящие змеи серпантина.
Маскарад. Лица напудрены, замазаны, замаскированы. Тела закутаны или призывно открыты – и то и другое нелепо, фальшиво, лживо. Хотя, нет, господа – это не ложь. Это игра. Маскарад. Упоительно весёлая забава. Смейтесь, господа. Играйте, господа. Живите, господа.
Вот монах – благочестиво разжиревший, поросячьи глазки стыдливо потуплены долу, что-то слюняво лопочет кресту у себя на груди. А вот он уже за пыльной портьерой, тяжёлой, как могильная плита, зажимает юную пиратку с кинжалом в зубах и в дерзко-полосатых перекрученных чулках. Девушка отчаянно и бесполезно вырывается, размазывая слёзы и помаду по лицу. Под чулочным задором и наглыми блёстками корсажа она-то и есть настоящая монашка – стыдливая и непорочная. Но – поздно, детка, всё кончено, спасения нет. Из-за кадки с засохшей пальмы не выскочит отчаянный герой в чёрной полумаске, размахивая саблей (вообще-то он здесь, но уже напился, как целый свиной хлев и храпит на какой-то кушетке в обнимку с печально пустой бутылкой). Кинжал с похоронным звоном падает вниз; слёзы текут, обжигая по-детски кривящиеся губы; монах деловито пыхтит и налегает; непорочность пиратки алой помадой обильно марает её залихватскую юбочку. Монах семенит прочь вразвалку, надвинув на лицо зловещий капюшон и застенчиво одергивая рясу; а пиратка утирает слёзы и помаду и воспалённым отчаянным плясом врывается в круг равнодушных танцующих. Плещутся блестящие бронзовые груди (на одной из них глубоко отпечатался оттиск распятия), плещутся шальные изодранные юбки; кровь засыхает в потном прокуренном чаде бального зала.
А вот - извольте взглянуть налево – пергаментно-мятая мадам Альфонс в костюме султанши (банный халат и тюрбан со стразами) хнычет и ноет, бренча золотыми браслетами. Увы и ах - она потеряла своего малыша, постельную игрушку, наманикюренного пуделя на задних лапках. Успокойтесь, мадам, понюхайте ароматические соли – ваш преданный пёсик нацепил монокль и лижет в укромном уголке лакированную хрупкую малютку в костюме гейши и с улыбкой, вмещающей все загадки Востока. Она же тем временем (вернее, он, – воистину, кто бы мог догадаться?) нежно шарит искусными пальчиками в его карманах, где хрустят банкноты, выданные столь заботливой мадам на мелкие расходы.
А тот господин в королевской мантии, побитой молью, только что проиграл всё своё состояние в покер и теперь озирается затравленно, щупая услужливое дуло револьвера. Не стоит, месье! Это всего лишь игра. Лучше взгляните – не вашу ли жену в одеянии царицы Нефертити тискает какой-то развязный крестоносец? Увы, он не слышит. Месье неизбежно суёт ствол оружия в щель между прыгающих пересохших губ – и вот уже всё содержимое его аристократического черепа разлетается вокруг багрово-серо-белым фейерверком. Проворный лакей отработанным жестом бросает на тело простыню - и тут же спешит по своим делам, балансируя подносом, заставленным бокалами с тёмно-красно жидкостью. Это красное вино? Неважно, господа! Не всё ли равно? Пейте, веселитесь! Танцуйте! Только не думайте – ни о чём не думайте. А особенно о том, что ждёт снаружи – за стенами бального зала с его музыкой, криками и суетой. И не смотрите на лакеев, что неподвижно застыли в затенённых нишах. Иногда пенистый свет канделябров так озаряет их беспристрастные лица, что они кажутся … Нет, отвернитесь. (Вот оно, снова: вечная ухмылка, белизна и изящество линий). Просто танцуйте. Просто играйте.
А я? Я скольжу чёрной тенью по периметру зала. Я вдыхаю солёный запах высохших слёз отчаянной пиратки и дым от револьвера самоубийцы. Чёрной кошкой я мурлычу на подушкообразных рыхлых коленях пожилой опечаленной дамы, щедро украшенной бриллиантами и сентиментальностью; а потом до крови кусаю её пухлый палец и оставлю уныло страдать в плаксивом одиночестве.
Чёрным вороном я закричу над ухом у пылких влюбленных, которые тесно сплелись, томно вздыхая, в экзотической пошлости зимнего сада. Они вмиг отшатнутся друг от друга – побледневшие, взъерошенные, жалкие. Он отвернётся, сжимая распухшие губы; она поправит судорожно кружева на остывающей груди; в зал они вернутся по отдельности, настороженные, отстранённые.
Ослепительным денди с гиацинтовыми локонами я подойду к трепещущей, как веер, и сияющей, как люстра, дебютантке - несомненной королеве бала, главному призу этого сезона. Кипенно-белое платье, зардевшиеся щёки – зефир и клубника. Тошнотворная сладость. Я увлеку её в танце, сожму виски пальцами и прошепчу: посмотри в мои глаза. Ты видишь там себя через полвека, красавица? Вот ты сидишь в инвалидном кресле, нянчишь правнуков и пьёшь кисель через соломинку. Твоя красота и щебечущая молодость – такая же маска, как и этот кокетливый кусочек белого атласа…
И она оступится в танце, понуро вернётся под крыло хлопотливой маменьки – вялая, потерянная, как побитая собака; а потом падёт в объятия первого встречного, который раскроет их для неё; пролепечет беззвучное «да» пред алтарём и ватной белой куклой рухнет на супружеское ложе, дабы покорно плодиться и размножаться.
Я стою в самом центре бального зала. Я смеюсь. Мой смех – живой и горячий, закипающий в горле, как кровь.
Но они не слышат. Им не до того. Они кружатся в танце.
Танцуйте, господа, танцуйте.
Играйте, господа, играйте.
Живите, господа, живите.
Я стою и смеюсь посреди пустынного зала. Вихри смутных теней проносятся мимо, мимо. Лакеи-скелеты неподвижны в углах. Пауки тут и там плетут свои гобелены.
Я выхожу в темноту. Всё так же смеясь, я иду прочь - прочь по пустой одинокой дороге; а бальный вертеп с его визгом, пронзительной музыкой, запахом пудры и пота, с прогнившими костюмами, истёртыми масками, захватанными картами и взбесившейся рулеткой затихает вдали.
Я иду и смеюсь.
Я ухожу.


+RB

[Stanford]

Это очень личное, но слишком знакомое переживание, чтобы просто промолчать. Я не оцениваю, я помню.